Майкл Дибдин - День Благодарения
Значит, когда мы «свершаем деяние», ты поклоняешься собственному телу?
Мы вместе. Я изнутри, ты извне.
Ну а мое тело?
Великолепно.
Мне не помешало бы сбросить немного веса.
Нет, я люблю тебя таким, какой ты есть. Вот в чем прелесть нашего возраста. Принимаешь людей такими, какие они есть. Или не принимаешь. Но не тратишь время понапрасну, пытаясь их изменить. Вина больше нет?
Внизу найдется. Потерпи, я принесу.
И захвати почту. Я слышала, как она сыпалась. Просто музыка.
Еще мужика? Ты ненасытна.
Я знаю. И тебе это нравится.
* * *У тебя бывает икота?
Да. Не знаю отчего. Начинается ни с того ни с сего.
Съедай немного сахару.
Сахару?
Помогает.
Мне — нет.
Может, мне попытаться напугать тебя?
Радость моя, ну нет в тебе ничего пугательного.
А тогда это сработало.
Когда?
А ты не помнишь?
Нет.
В тот раз в «Метрополитен гриль». Ты разыкался до неприличия. И пошел в туалет, а когда вернулся, продолжая икать, я сидела за столиком, совсем каменная. И ты сказал: «Что случилось?» Не вспоминаешь?
Хотя ты ненавидишь прошлое, но что-то слишком часто к нему возвращаешься.
Главным образом оно наводит на меня скуку, и все. Я его не боюсь. А вот ты боишься. Оттого ни черта и не помнишь. Оно тебя пугает.
Я помню только, что ты сидела, уставившись на сложенные руки, будто молилась. «И что теперь?» — подумал я.
И сказал: «Что случилось?» И икал, как попугай. А попугаи икают?
Понятия не имею. Так что дальше?
Я сказала… ну не верю, что ты не помнишь.
И все-таки не помню.
Я сказала: «Милый, у меня двухнедельная задержка». И икоту у тебя как рукой сняло.
* * *Обними меня.
Что с тобой?
Мне нужно, чтобы ты меня обнял.
Я думал, ты спишь.
Я и спала.
Так что же?
Да этот сон.
Так что же?
Не знаю, не помню. Знаю только, что ты ушел от меня и я была совсем одна.
Я от тебя не уходил.
Знаю.
Я здесь. С тобой.
Да. Но мне все равно страшно.
Не бойся.
Ты просто хочешь, чтобы я от тебя отстала, ведь так?
Нет. Это глупо.
А все остальное крайне умно и логично?
Ты теряешь над собой контроль, Люси. Успокойся. Я тут. Я оберегу тебя.
Просто обними меня покрепче, и все. Обними, чтобы я могла опять заснуть.
День Благодарения
Летом Ла-Советт — это тихое воздушное убежище над туристическим адом на побережье внизу: низкий дом и примыкающая к нему каменная терраса утопают в тени и смолистом благоухании старых зонтичных пиний: их стволы разделяют перспективу уходящих к морю предгорий на триптих, который от часу к часу неприметно меняется вместе с тем, как меняется угол падения солнечных лучей и увеличивается или уменьшается влажность воздуха.
Но когда приходит зима и неделями дует мистраль, Ла-Советт может показаться самым унылым и самым скорбным местом на земле. Сосны вскидывают ветви, а ветер гремит и содрогается вокруг дома, будто прибой, выискивает слабины, просачивается через каждую щель и своим навязчивым присутствием подрывает все основы привычной жизни. Днем небо — нежнейшей молочной голубизны, солнечный свет ослепителен, а воздух обретает поразительную терпкую ясность. И ночью, и днем властвует пронизывающий холод.
Мой отец купил этот заброшенный фермерский дом еще в пятидесятых, и до самого последнего времени он и моя мать проводили там каждое лето, сами ремонтировали, подновляли, перестраивали то, что было им по силам, а когда требовалось выполнить более или менее сложную работу, терпели бесконечные извинения и лживые обещания местных строителей. Теперь, когда дом обрел тот жилой вид, о котором они мечтали, покупая его, у них уже не хватало энергии и сил приезжать сюда больше чем на месяц поздней весной и ранней осенью. Летом жара была для них слишком тяжела, и никто никогда даже не думал поехать туда зимой.
А потому, когда я позвонил им из Шарля де Голля, они удивились, но обрадовались, услышав, что я хочу пожить там некоторое время. Осуществление мечты для них опоздало, но им было искренне приятно, что она послужит кому-то еще.
— Как дела? — спросил мой отец.
— Так-сяк. Ну, ты понимаешь.
— Конечно, конечно. Наверное, нам все-таки следовало приехать. Ну, просто поддержать и так далее.
Когда я позвонил им о смерти Люси, он самоотверженно сказал, что они вылетят ближайшим рейсом. И мне лишь с трудом удалось его отговорить, хотя мы оба знали, что моя мать ни физически, ни психически не выдержала бы такой поездки, а она так в нем нуждалась, что отправиться один он никак не мог.
— Со мной все в порядке, папа. Мне просто нужно пожить в одиночестве. Смириться наконец со случившимся, ну и так далее.
— Ты мог бы приехать сюда, это было бы чудесно.
— Я думал об этом. Но в Англии все, кого я знаю, будут считать своим долгом заехать, чтобы выразить свои соболезнования, ну и прочее. Возможно, недели через две я буду готов к этому, но пока мне хотелось бы побыть одному.
— Конечно, конечно. Решай, как лучше для тебя. Я позвоню Роберу, пока ты будешь добираться до Тулона, и предупрежу, чтобы он включил отопление и все прочее. Там в это время отчаянная стужа, а ты знаешь, сколько времени требуется старому каменному дому, чтобы прогреться.
Позвонив, я прошел в пустой зал ожидания, взломал кассету ножом, который присвоил за завтраком в самолете. Размотал черную ленту до конца, затем разрезал на куски, смял их и выбросил в разные урны. Лента явно была смонтирована из разных ночей, когда мы с Люси, лежа в постели, часами разговаривали и занимались любовью. Вероятно, записывалась она вскоре после моего приезда, до того как Даррил Боб оставил надежду на то, что Люси может передумать, и переселился в Неваду. Она не позаботилась сменить замки, когда выставила его, и хотя он отдал ей ключ от входной двери, ему ничего не стоило заранее изготовить дубликат.
По пути через город в Орли я прочел в «Ле Пуэн» статью про авиакатастрофу, в которой погибла Люси. Выяснилось, что причиной скорее всего был бракованный болт в стабилизаторе. Репортер всячески подчеркивал, что с продукцией «Аэробуса» такого произойти не могло бы, и если бы были введены европейские правила, то ни один лайнер не получил бы разрешения на взлет.
До конца полета и до моего приезда в Ла-Советт Люси больше не появлялась. Это и успокоило, и разочаровало меня. Я знал, что между нами осталось много незавершенного, и хотя сам не представлял, что можно предпринять, но словно бы надеялся на нее. Во многих отношениях она всегда была быстрее и сообразительнее меня, и особенно когда дело касалось практических решений. Одна из многих причин, почему я ее любил. И теперь, как ни нелепо, меня не оставляло ощущение, что она обманула мое доверие.
Эти дни были чуть ли не самыми спокойными в моей жизни. Я коротко поговорил с людьми в Лондоне и Нью-Йорке о проектах, над которыми, как подразумевалось, я тогда работал. Звонил я в ответ на звонки, зафиксированные автоответчиком, который все еще хранил фразы, записанные Люси: «Вы звоните по номеру два ноль шесть, четыре девять четыре, восемь восемь ноль один. Если у вас есть сообщение для Энтони или Люси, пожалуйста, оставьте его после сигнала». Первые слова она произнесла с легким придыханием, словно вздохнув от досады, что ей докучают телефонными звонками. Я настаивал, чтобы она записала приглашение заново, но ей никак не удавалось выбрать время. Теперь этот усталый вздох и формальное обращение были единственным, что осталось от нее, и я бесконечно ими дорожил. Часто я звонил среди ночи, только чтобы лишний раз услышать ее голос.
На автоответчике были и другие сообщения. Несколько раз звонил лейтенант Мейсон, все более настойчивым тоном прося меня немедленно с ним связаться. Кто-то, чья фамилия мне ничего не сказала, оставил телефонный номер, который начинался с 775, числа, общего для всей Невады, кроме Лас-Вегаса. Он тоже настойчиво попросил меня связаться с ним настолько быстро, насколько мне будет удобно. Но самым тревожным были щелчки, указывающие, что кто-то вешал трубку, едва становилось ясно, что я не отвечу. Кто-то, кто хотел сказать мне что-то лично, без помощи автоответчика. Кто-то, кто уже записал все, что намеревался мне сказать, а теперь будет принимать другие меры.
В результате я ловил себя на том, что вслушиваюсь во все звуки, раздававшиеся вблизи от дома. Шоссе, вьющееся по склону ниже Ла-Советт, в сущности, всего лишь мощеный проселок, соединяющий разбросанные там дома. По нему редко ездят даже днем, а ночью — практически никогда. И потому, стоило звуку мотора ворваться в нескончаемые стенания мистраля, как я переставал делать то, что делал, и напряженно вслушивался. Я знал, что рано или поздно какая-то машина притормозит и свернет на немощеную дорогу к моему дому.
Человек в форме цвета хаки постучит в дверь, сурово отсалютует, а затем извиняющимся, но неумолимым тоном предупредит меня, что ко мне применена мера détention provisoire[17] в ожидании решения суда касательно поступившей от властей США просьбе о моей экстрадикции в связи с обвинением в предумышленном убийстве с отягчающими обстоятельствами.
