Аллен Курцвейл - Часы зла
Я удивился.
— А откуда вам известно, что «Хроники» — первое издание?
— Должно быть, тот человек с аукциона что-то говорил на эту тему. А почему вы спрашиваете? Разве это так уж важно?
— Он упоминал о последующих изданиях?
— Не припоминаю. Но даже если и упоминал, что с того?
— Неужели не понимаете?
— Простите, нет.
— Мне пора, — сказал я. — И не беспокойтесь. Не стану звонить до тех пор, пока не сделаю какого-нибудь потрясающего открытия.
Я начал поспешно собирать свои вещи.
Джессон спросил:
— А вы захватили с собой зонтик?
— Нет.
— Тогда надо позвонить Эндрю. Вы только посмотрите, что творится на улице.
Я выглянул во двор. По крытой аркаде сбегали струи дождя.
После недолгих переговоров с хозяином Эндрю снабдил меня изысканным английским зонтом с резной ручкой из грецкого ореха.
— Нет, я не могу его взять, — сказал я Джессону. — Он, наверное, очень дорогой.
В ответ он скроил смешную гримасу:
— Что ж, считайте, я вам его подарил.
— За какие такие заслуги?
— За то, что заставило вас вдруг сорваться с места и мчаться в дождь. За проявленное рвение.
Глава 17
Я действительно проявил рвение. Собирался хотя бы часок посидеть в библиотеке, прежде чем она закроется на ночь. Но, к сожалению, был час пик, поезда в метро задерживались, и, поняв, что мне все равно не успеть, я поднялся наверх, сел в автобус и поехал домой.
Я сидел в своей клетушке и делал кое-какие записи о «Хрониках», как вдруг послышался шорох. Я обернулся и увидел через окошко руку Ник. Она приклеивала на стекло какой-то рисунок. Я присмотрелся.
— О Господи, Ник! Где ты это раздобыла?
— Dans ton pantalón,[21] — ответила она, разглаживая на стекле картинку с изображением голой красотки.
Только тут я понял, какую допустил оплошность, прихватив из стриптиз-бара подставку для бокала с рекламой этого сомнительного заведения.
— Противный! — игриво молвила она.
— Да я для Спиайта взял, для его коллекции, — принялся я оправдываться.
— Bien sur.[22]
— Нет, правда. Он собирает такие штуки. Для своего Центра.
Она навалилась грудью на матрас и зазывно подмигнула мне:
— Иди ко мне, mon cheri. Tout de suite.[23]
Намерения ее окончательно прояснились, когда я зашел в спальню и увидел там Ник. Она успела переодеться в полупрозрачный пеньюар.
— Кис-кис, — поманила она меня к себе и приняла самую соблазнительную позу.
Но, несмотря на все ее усилия, я чувствовал лишь одно неукротимое желание — немедленно вернуться к своим изысканиям.
Обмануть Ник было трудно. Она все поняла по моему лицу.
— Tres bien,[24] — проворчала Ник и отвернулась лицом к стене. — Можешь возвращаться к своим каракулям-писулькам.
Я не видел смысла спорить или извиняться перед ней — любое слово в такой момент могло быть расценено как акт агрессии. И молча вернулся в свою клетушку.
Несколько минут спустя я понял, что Ник прошла в кухню — хлопнула дверца холодильника. Затем последовали характерные звуки, по которым я догадался, что она достала из морозилки карты таро, чтобы узнать по ним наше будущее.
В целом я весьма снисходительно относился к суевериям Ник. И пытался не устраивать шума по поводу разных пустяков: к примеру, когда она говорила, что раскрывать в доме зонтик — плохая примета или же что никогда не следует отправляться в путешествие девятнадцатого числа — это еще более скверная примета. Я даже терпел бесконечно кипящие на плите котелки с ведьмовским варевом из трав и корешков, хотя пар весьма вреден для книг. Но вот карты таро доставали меня особенно. Необъяснимая вера Ник в способность этих дурацких картонок предсказывать будущее постоянно отравляла нашу жизнь, поскольку придавала ей ощущение полной безысходности.
На протяжении нескольких минут в доме царила абсолютная тишина — грозная прелюдия к неизбежной ссоре. Ну и, разумеется, я оказался прав. К клетушке подошла Ник и прижала к стеклу карту.
— Regarde![25]
На карте был изображен хромой старикан с фонарем в руках. Девиз, напечатанный внизу на двух языках, гласил: «Trahison — Измена».
— Что за глупости! Всего лишь какая-то картинка. Знак.
— Именно, — зловеще прошипела она.
— Неужели нельзя подойти к этой проблеме более рационально?
Ник помотала головой:
— Меня уже тошнит от слов.
— Тогда позор тебе. Ведь ты вышла замуж за библиотекаря.
— Наверное, не стоило. — Она шлепнула картой о прутья моей клетки. — Отшельник, он всегда приносит несчастье. Не работай на него. Слышишь, не надо!
— Но это очень хорошая работа. Прекрасно оплачивается, к тому же куда более занимательна, чем вся эта ерунда, которую заставляет меня делать Динти. И вообще, не понимаю, чем тебя не устраивает мистер Джессон. К тому же по окончании этой работы у нас будет достаточно денег и времени для осуществления наших проектов.
Но Ник не интересовали мои уговоры и объяснения. Она прислонила карту к медным прутьям окошка справочной и удалилась в спальню.
Глава 18
Случайное упоминание Джессона о первом издании заставило меня сделать печальный вывод. Мои библиографические изыскания относительно «Хроник» Плюмо оказались, мягко говоря, весьма поверхностными. Мне ни в коем случае не следовало ограничиваться восемнадцатым веком, поскольку был риск упустить издания, выпущенные после тысяча восьмисотого года. Мне также следовало признать тот факт, что я слишком легко воспринял на веру название этой книги на корешке (английское название французского текста?). Ведь без соответствующего титульного листа никто не решился бы утверждать, что книга не была написана кем-то другим или в соавторстве.
Все эти мои выводы и сомнения вызвали воспоминания о вопросе, который достался мне на экзамене по справочнику ссылок Щаранского. А сводилось задание к следующему: «Отыскать полную цитату из труда Мантейфеля Ж. „Les papyrus et les ostraca poecs“, 1937».
Сначала я подумал: «Как нечего делать». Но затем вдруг запаниковал. Я рылся в каталогах, находил указатели и индексы, другие справочники, перекопал целую гору базы данных.
Но «Les papyrus» нигде не было.
Щаранский объяснил, почему выбрал именно этот вопрос. Эссе Мантейфеля являло собой пятую главу сборника, который, хотя и был в оригинале написан по-французски, появился в немецком издании под редакцией какого-то польского ученого и предназначался для археологического общества, обосновавшегося в Каире. Из всего этого следовал однозначный вывод: в слове «poecs» была допущена опечатка, на самом деле его следовало читать «grecs».
«Помните, — говорил нам Щаранский, — библиотечная работа — это не наука, хотя немало людей старались представить эту профессию таковой. И не забывайте: везение и ошибка всегда идут рука об руку в любом исследовании».
Вспомнив об этом предупреждении учителя, я возобновил охоту за «Хрониками инженера» (предполагаемое название), написанными неким Себастьяном Плюмо (возможно, псевдоним). Нашел список вариаций написания по-английски и по-французски как для названия, так и для автора, а уже затем повторно проверил в авторском каталоге Библиотеки конгресса, в Национальном каталоге всех книг, издаваемых в США и Канаде, и в тематическом международном каталоге. Ничего. Тогда я решил призвать на помощь «Dictionnaire des ouvrages anonymes et pseudonymes» Барьбе и менее известный его английский аналог под названием «Словарь установленных авторов».
В ожидании, когда мне принесут эти книги, я разыскал Нортона, который согласился послать по электронной почте мой запрос по «несуществующей» работе в международную каталожную систему Интернета. Ко времени, когда это было сделано, пришли заказанные мной словари, а вместе с ними — и первая обнадеживающая новость дня. В «Словаре установленных авторов» значился Себастьян Плюмо, рядом с его именем стояла звездочка-ссылка, относящая его к некоему Одену. Я нашел Одена и прочитал следующее:
«Оден, Пьер (? — 1844) — писатель, издатель, печатник, преподаватель, юрист (исключенный из Парижской коллегии адвокатов). Автор романов, новелл, посредственных виршей и адвокатских мемуаров, которые публиковал под различными псевдонимами, в том числе Анри Делакруа и Себастьян Плюмо. Основные произведения: „Рука судьбы“ (1786), сказка, рассказанная в ходе карточной игры; „Королевская пешка“ (1787), построенная примерно по тому же принципу, только на основе шахматной партии; „Утопическая трилогия“ (1790), где три портрета маслом на стенах арктического дворца спорят друг с другом; а также „Часослов“, повествующий о жизни инженера-механика через коллекцию ряда предметов, собранных в застекленном шкафчике. Перу Одена принадлежат также „Шлюха-бродяжка“ и неавторизованный перевод „Сказок из жизни иероглифов“ Уолпола».
