Аллен Курцвейл - Часы зла
Глава 16
Придя в очередной раз в «Фестиналенте», я показал Джессону копии снимка на фоне якоря, завещания, письма ван Везеля, а также эскиза фамильного герба.
Он был явно потрясен.
— И что же, все эти документы хранились в ваших архивах?
— Я и сам удивился.
Джессон взмахнул копией отцовского завещания.
— А это вы читали?
— Просмотрел.
— Обратили внимание, что этот мерзавец оставил дополнительное распоряжение к завещанию? На протяжении целого года после его смерти я обязан работать в управлении его компанией.
— Ну а если бы вы отказались?
— То получил бы поистине царское вознаграждение — один доллар. Душеприказчик говорил мне, что эту идею отец почерпнул у Граучо Маркса,[20] который в точности таким же образом распорядился своим состоянием.
— Так вы работали на семейный бизнес?
— Работал. И привел дела фирмы в такое состояние, что она была на волоске от полного разорения.
— И что же вас спасло?
— Не что, а кто.
— Ясно. В таком случае кто?
— Меня спасла одна креветка, как выразилась бы ваша неуловимая жена. Эмигрант по имени Эдвард Штюмпф. Именно Штюмпф спас компанию от гибели, а меня — от полного отчаяния. Он помог мне преодолеть горькие воспоминания о трудном детстве. Нет, я вовсе не хочу сказать, что этот самый Штюмпф совершил чудо — щелкнул пальцами и все волшебным образом преобразилось. Мы с ним часто встречались, особенно в самом начале, и обходились без слов утешения. Нет, напротив, мы сидели, и между нами царило напряженное молчание. И тем не менее Штюмпф меня выручил. Именно он помог мне избавиться от навязчивых и постыдных воспоминаний о том, что проделывала моя мамаша в примерочной. Без Штюмпфа я бы никогда не избавился от нежелания вспарывать зашитые карманы пальто и пиджаков. Помню, как-то в один прекрасный момент я взял бритву и ножницы и вспорол все зашитые карманы у блейзеров, твидовых пиджаков и смокингов, что висели у меня в шкафу!
— Смотрю, ваша креветка сделала для вас куда как больше, нежели моя для меня.
— Да, наверное, хотя одна общая черта у них все же была. Оба верили в терапевтическое воздействие книг. Однажды, когда я чувствовал себя особенно разбитым и просто исходил жалостью к самому себе — знаете, какую книгу он мне подсунул? Роман «Обломов». В ту пору издательство «Пингвин» выпускало много переводной классики. Дал книгу и сказал, что упорное нежелание заниматься семейным бизнесом было известно и раньше, но только носило более утонченную форму.
— Иными словами, он не слишком давил на вас?
— О нет, никогда. Скорее, использовал политику кнута и пряника. — Джессон рассмеялся. — Лишь иногда в знак поощрения трубил в рожок доколумбовой эпохи, давая тем самым понять, что я веду себя подобающим образом. — Он перелистал фотокопии и вытащил письмо ван Везеля. — Весь этот эпизод связан с наиболее важным моментом в моем лечении. Просто удивительно, что данный документ оказался в вашей библиотеке. Отец написал этому типу из Голландии, думая, что фамильный герб поможет скрыть его рабочее происхождение. Он не рассчитывал умереть до того, как от ван Везеля придет ответ.
— Это вы придумали для него герб?
— Конечно, нет! Я придумывал его для себя. А когда рассказал Штюмпфу об этом письме, тот спросил, какие именно графические символы выбрал я для отражения своего прошлого.
— Хороший вопрос. И опять же я усматриваю здесь некую аналогию с пресловутым шкафчиком.
— Да, пожалуй, хотя прежде я как-то об этом не задумывался. Короче, именно Штюмпф посоветовал мне принять предложение голландца и нарисовать эскиз фамильного герба. И на следующую нашу с ним встречу я захватил изображение фамильного герба Джордана. Джордан, Джессон. Эти фамилии похожи, и еще мне понравилось, что Джордан был родом из Лимерика, этого гнездилища острословов. Да и девиз тоже показался подходящим: «Percussus resurgo» — «Ударь, и я поднимусь вновь». Просто идеальный девиз для человека, намеренного изменить свою жизнь.
— Ну и что же сказал этот ваш Штюмпф?
— Сказал, что мне следует распрощаться с идеями вторичной переработки сырья, которые проповедовались и осуществлялись компанией отца. Моя задача, сказал он, создать оригинальный герб, который отражал бы не только то, что я есть, но и кем собираюсь стать. — Джессон задумчиво обвел зубчатые контуры гребешка щита пальцем. — Специалисты по геральдике называют это волнистым бордюром. Тем самым я хотел отразить сомнительное прошлое своего папаши. Что же касается изображения руки с недостающим пальцем, сжимающей подобие металлической булавы… Тем самым я, наверное, хотел воздать должное деятельности отца в области переработки металла и разрушения старых изделий из него.
— А почему недостает одного пальца?
— Еще в молодости отец повредил руку специальными ножницами для резки металла, их называли «аллигаторами». Возможно, вы обратили внимание на странное дверное кольцо и обилие книг по ампутации. Вот и пришлось как-то это отразить.
— А мать? Где и чем представлена она?
— С мамой оказалось сложнее. Сначала я хотел представить ее в виде гарпии, женщины-стервятника, но, узнав о гордой, независимой натуре этого существа, отказался от такой идеи. Мать, как вы уже знаете, была более общительной. В конце концов я решил изобразить ее сущность в виде орнаментального щита с пятнами, что символизирует брак-мезальянс.
— И как реагировал на это ваш лекарь?
— Иначе, чем я предполагал. Кинул на рисунок всего один взгляд и спросил: «Ну а где же ваше место среди всех этих малопочетных символов?»
— Вопрос с подковыркой.
— Да уж. А потом сказал, что предложение ван Везеля содержало в себе истину, которую я сознательно отказывался признавать. А именно: прошлое не столько наследуется, сколько делается. Сказал, что сын должен сам создать себе отца, чтобы выстроить свое прошлое заново. И предложил мне отразить в гербе и себя, саму свою сущность, причем без всякой жалости и снисхождения. Ну и вот, покопавшись в геральдических текстах, энциклопедиях о животных и проштудировав два словаря символов, я выбрал нечто мне примерно соответствующее. А именно — василиска.
— Создание, которое содрогается при виде собственного отражения?
— Да, в те времена я относился к себе с омерзением.
— Ну а книга в книге?
— Эта идея почерпнута из навязчивого кошмара. Мне часто снилось, как я бреду по пустыне совершенно обнаженный, иду, изнемогая от жары и усталости, и вдруг вырубаюсь. Ну а когда прихожу в себя — и это, разумеется, тоже во сне, — вижу, что лежу на песке рядом с книгой.
— С какой книгой?
Джессон усмехнулся:
— Это был первый вопрос, который задал мне Штюмпф. На обложке книги не имелось названия. Как не было его и в другой книге, которую я обнаружил внутри. И я всячески пытался убедить себя, что эта странная книга не так уж и важна, что в ней нет ничего особенного. И что вообще вся эта история, весь этот сон ничего не значат, ведь людям часто снятся сны, где они умирают от жажды, видят воду, но им никто ее не дает.
— Ну и что же Штюмпф? Удовлетворился этим объяснением?
— Как бы не так! Он расценил книгу в книге как показатель регрессии, за которым крылось инфантильное желание сохранить то или иное положение вещей навеки. А также как знак недоверия с моей стороны к книгам без названия.
— Но вы же сами говорили, что не любите все незавершенное и непонятное.
— Именно Штюмпф помог мне выявить эту черту и, фигурально выражаясь, вывел тем самым меня из пустыни.
— Последний вопрос. К чему понадобилось менять имя? Почему из Генри Форда Джессона-младшего вы превратились в Генри Джеймса Джессона-третьего?
— Отдавал тем самым особую дань писателю, которого рекомендовал мне все тот же Штюмпф. Считал, что Генри Джеймс своими произведениями укажет мне путь к преодолению летаргии, присущей некоторым молодым людям.
— И что же, получилось?
Джессон кивнул.
— На протяжении довольно долгого времени я был одержим одной лишь мечтой — соединиться узами брака со свободой и знаниями в духе Изабель Арчер. Мне казалось, то был единственный способ спастись от разлагающего душу влияния этого мира утильсырья. Меня так восхитил Джеймс, что я решил взять себе это второе имя.
Я с трудом удержался от упоминания о широко известных неумеренных сексуальных аппетитах этого писателя.
— И все же не совсем понимаю, что означает приставка «третий». Вы добавили эту цифру, сочтя, что она придаст имени элемент аристократичности?
— Да нет. Это, скорее, для размера. Так звучит поэтичнее.
— И как же оценил ваш герб Штюмпф?
— Положительно. Надо сказать, он опубликовал отчеты о наших встречах в одном из медицинских журналов: «Терапевтический эффект изобретения собственного фамильного герба». Он пришел к выводу, что моя «геральдическая автобиография» привела к классическому выявлению индивидуальности. Наверное, так оно и было. Я стал новым человеком с новым именем, защищенным собственным фамильным гербом. И многим из своих нынешних страстей и увлечений, в том числе занятию наукой и собиранию первых изданий, ну, к примеру, таких как «Хроники», я обязан прежде всего Штюмпфу.
