Зельда Фицджеральд - Спаси меня, вальс
— Поеду первым же поездом, когда вернемся обратно.
Дэвид позвонил из Сен-Рафаэля.
— Тут есть дом за шестьдесят долларов в месяц — с садом, с водой, с кухней и великолепным видом из купола. Крыша из металла, видно, авиационного. Буду завтра утром. И можем сразу переезжать.
День одел их в солнечные доспехи. Лимузин, который они наняли, был полон воспоминаний о прошлом. Смотреть из окошка мешали бумажные кубистические настурции, поблекшие в треугольнике окошка.
— Едем, едем, почему машинка не едет? — кричала Бонни.
— Потому что золотые палочки надо положить сюда, а твой мольберт, Дэвид, вон туда.
— Там-там-там, — бубнила Бонни, радуясь поездке. — Хорошо-хорошо-хорошо.
Лето проложило путь в их сердца, ласково напевая им, пока они ехали по неровной дороге. Оглядываясь на прошлое, Алабама не могла отыскать там серьезных потрясений, хотя темп тогдашней жизни создавал иллюзию, будто это было сплошное сумасшествие. В счастливом недоумении Алабама пыталась понять, зачем им понадобилось уезжать из дома.
Июль. Три часа дня. Няня тихонько вспоминала Англию, оказавшись на высоких горах, в арендованных автомобилях и в прочих непривычных обстоятельствах, на белых дорогах и среди сосен — жизнь тихонько пела ей колыбельную. И все-таки жить прекрасно.
Вилла «Les Rossignols»[41] находилась не на самом берегу. Аромат цветов табака пропитывал выцветший голубой атлас в апартаментах Людовика XV; деревянная кукушка возмущалась мрачным видом дубовой столовой; сосновые иголки ковром устилали синие и белые плитки на балконе; петунии ласково льнули к балюстраде. Засыпанная гравием подъездная аллея огибала ствол гигантской пальмы, в трещинах которого росла герань, и заканчивалась возле увитой красными розами беседки. Кремовые стены дома с покрашенными окнами как будто потягивались и зевали под золотым потоком предвечернего солнца.
— Это беседка, — по-хозяйски объяснял Дэвид. — Построена из бамбука. А вся вилла выглядит так, словно к ней приложил руку Гоген.
— Прекрасно. Как ты думаешь, тут в самом деле есть rossignols?
— В самом деле — каждый вечер с тостом на ужин.
— Comme çа, Monsieur, comme çа[42], — в восторге пропела Бонни.
— Ты только послушай, она уже заговорила по-французски!
— Франция великолепна, просто великолепна. Правда, няня?
— Я прожила тут двадцать лет, мистер Найт, но так и не научилась понимать здешних людей. Да и времени у меня не было, чтобы учить французский, ведь я жила в аристократических семьях.
— Ну да, — многозначительно отозвался Дэвид.
Что бы няня ни произносила, это звучало как искусно отработанная выдумка.
— Там на кухне тоже аристократки, видимо, подарок от агента, — сказала Алабама.
— Это три могущественные сестры. Возможно даже, три парки, кто знает?
Сквозь густую листву доносилось бормотание Бонни, вдруг перешедшее в восторженный вопль.
— Купаться! — кричала она. — Сейчас купаться!
— Она бросила куклу в пруд с золотыми рыбками, — разволновалась няня. — Плохая Бонни! Так обойтись с маленькой Златовлаской.
— Ее зовут «Commeça», — заявила Бонни. — Смотри, она купается.
Куклу было едва видно под толщей стоячей зеленой воды.
— Ах, мы будем очень счастливы вдали от всех несуразностей, которые почти одолели нас, однако не одолели, так как мы оказались умнее!
Обняв жену за талию, Дэвид внес ее через огромное окно в их новый дом и поставил на плиточный пол. Алабама успела разглядеть расписной потолок. Среди гирлянд из вьюнков и роз резвились пастельные купидончики, раздутые так, словно у них была базедова болезнь или что-нибудь похуже.
— Думаешь, нам в самом деле будет тут хорошо? — недоверчиво спросила Алабама.
— Мы попали в рай, во всяком случае, ближе мы еще никогда не были, и это живописное доказательство моей правоты, — ответил Дэвид, проследив за взглядом жены.
— Знаешь, когда я думаю о соловьях, то всегда вспоминаю «Декамерон». Дикси прятала книжку в верхнем ящике. Забавно, какие возникают ассоциации.
— Да уж! Людям не дано переключаться с одного на другое, насколько я понимаю, не прихватив с собой что-нибудь из прежней жизни.
— Только не нашу неугомонность — на сей раз.
— Нам надо обзавестись автомобилем, чтобы ездить к морю.
— Обязательно. Но завтра мы поедем на такси.
Утро было солнечное и жаркое. Местный садовник делал вид, будто бережет их сон, лениво таща грабли по гравиевой дороге. Горничная накрыла завтрак на балконе.
— Закажи нам такси, о дочь этой цветочной республики!
Дэвид радовался как ребенок. Алабама, объятая утренней ленцой, думала, что совсем необязательно разводить такую бурную деятельность перед завтраком.
— И еще, Алабама, до сих пор нам не приходилось иметь дело с таким мощным и уверенным в себе гением, какой проявится в будущих полотнах Дэвида Найта! Каждый день, поплавав в море, художник принимается за работу и творит до четырех часов, после чего в следующем купании освежает свое самодовольство.
— А я буду упиваться здешним возбуждающим воздухом и толстеть на бананах и «Шабли», пока Дэвид Найт набирается ума.
— Правильно. Место женщины там, где вино, — радостно подтвердил Дэвид. — Что надо уничтожить на земле, так это искусство.
— Но, дорогой, ты ведь не будешь работать сутками?
— Надеюсь.
— Да, этот мир принадлежит мужчинам, — вздохнула Алабама, устраиваясь поудобнее на солнышке. — Ах какой тут воздух — сплошная нега и сладострастие…
И началась ничем не омрачаемая жизнь на ароматном воздухе, которую держали на плавном ходу три женщины на кухне, пока лето медленно двигалось к великолепной кульминации. Под окнами салона пышно расцветали посаженные цветы, по ночам в сеть из сосновых верхушек ловились звезды. В саду деревья шептали: «Хлещи их, бедняжек». Им отвечали теплые черные тени: «Охо-хо». Из окон «Les Rossignols» был виден римский цирк во Фрежюсе, который, как полный бурдюк с вином, плыл совсем низко над землей в лучах луны.
Дэвид работал над своими фресками, и Алабама почти все время оставалась одна.
— Что будем делать, Дэвид? — спросила она.
Дэвид ответил, что пора бы ей становиться взрослой и самой думать о себе.
Разбитый автомобиль возил их каждый день на море. Горничная называла автомобиль «lа voiture»[43] и довольно церемонно объявляла о его появлении по утрам, когда они ели бриоши с медом. И каждый раз после этого начинался спор из-за того, сколько времени надо отдыхать после приема пищи, чтобы можно было отправляться на море.
Солнце лениво играло с ними, прячась за городом с византийским силуэтом. Бани и танцевальный павильон блестели на белом ветру. Песочный пляж тянулся на много миль вдоль синего моря. Няня привычно устанавливала британский протекторат над приличным куском суши.
— Горы тут такие красные из-за бокситов, — сказала она. — Кстати, мадам, Бонни нужен еще один купальный костюмчик.
— Мы можем заехать за ним в «Galeries des Objectives Perdues»[44], — предложила Алабама.
— Или в «Occasion des Perspectives Oubliés»[45], — вмешался Дэвид.
— Конечно. Сошьем из дельфиньей шкуры или свяжем из мужской бороды.
Алабама обратила внимание на худого загорелого мужчину в парусиновых штанах, со сверкающими, как у Христа из слоновой кости, ребрами и с ланьими глазами, который совершенно неприличным образом кивал им.
— Доброе утро, — важно произнес мужчина. — Я часто вижу вас.
У него был глубокий голос с металлическим оттенком, звучавший уверенно, как положено голосу истинного джентльмена.
— У меня тут небольшой ресторан. Есть еда, а по вечерам мы устраиваем танцы. Рад приветствовать вас в Сен-Рафаэле. Летом тут немного людей, как видите, но мы стараемся жить весело. Почтем за честь, если после купания вы примете приглашение на американский коктейль.
Дэвид удивился. Он не ожидал ничего подобного. Похоже было, что они прошли в члены клуба.
— С удовольствием, — торопливо отозвался он. — Надо идти внутрь?
— Да, внутрь. Для моих друзей я — месье Жан! Но вы должны познакомиться и с другими тоже, это очаровательные люди.
Он задумчиво улыбнулся и растворился в сверкающем утреннем воздухе.
— Что-то я никого не вижу, — оглядевшись, сказала Алабама.
— Может быть, они у него в бутылках. Он похож на джинна, значит, ему это по силам. Скоро узнаем.
Вдалеке послышался гневный голос няни, недовольной джином и джинном. Она звала Бонни.
— Я сказала нет! Я сказала нет! Я сказала нет! Девочка убежала к самой кромке воды.
— Я догоню ее.
Найты бросились в синеву следом за дочерью.
— Ты должен стать моряком, — проговорила Алабама.
