Александр Пелевин - Здесь живу только я
И они пошли, медленно, держась как можно ближе друг к другу и постоянно оглядываясь то по сторонам, то назад, а иногда они поднимали головы и смотрели наверх, в непривычно чистое небо.
Когда они дошли до перекрестка, им открылась еще более широкая улица, по центру которой протянулась аллея с высокими деревьями, деревянными скамейками и пешеходной дорожкой, обставленной фонарями. Фонари были уже другие, совсем не такие, как на тротуаре: они имели шарообразную форму и свисали со столбов почти на уровне человеческого роста.
Смородин и Каневский вышли на аллею и неторопливо побрели в сторону ближайшей скамейки.
— Стой, — сказал вдруг Каневский. — Смотри.
Петр оглянулся на него и увидел, что тот внимательно рассматривает один из фонарей. Он подошел поближе и увидел, что это вовсе не фонарь, а круглый стеклянный шар, наполненный водой, в котором плавала светящаяся золотая рыбка.
Оба они с минуту стояли и с широко открытыми глазами рассматривали рыбку.
— Первое живое существо, — сказал Петр.
— Фонарь-аквариум.
— Я не понимаю, откуда это здесь. Не понимаю, где мы. Давай сядем на скамейку и покурим.
— У нас нет сигарет.
— Черт, — Петр был раздражен. — Впрочем, не страшно. Давай сядем, успокоимся и подумаем, что здесь происходит.
Они дошли до скамейки, сели и замолчали.
Это место было, определенно, городом, очень похожим на Петербург. Но пугающее впечатление он производил своей недоделанностью — будто какой-то демиург решил создать город, расчертил его на улицы, застроил домами, провел электрическое освещение, но при этом забыл населить его людьми. Именно это и пугало по-настоящему: и Петр, и Герман больше всего на свете боялись, что сейчас кто-нибудь выйдет им навстречу, или вдруг где-то раздадутся голоса, или в одном из окон загорится свет.
«Не надо будить это место», — думал Петр.
— Сколько времени мы уже здесь находимся? — спросил он вслух у Каневского.
Герман задрал рукав пальто и взглянул на часы, а затем с раздражением опустил руку.
— Часы не работают. Остановились. Мы вышли из квартиры примерно полчаса назад, но сейчас по-прежнему два ночи.
Раздражение из-за сломанных часов, кажется, слегка вернуло Германа к жизни и помогло сбросить оцепенение, которое охватило его с первых же секунд после выхода из дома.
— Черт, это был подарок Дария. Прекрасные швейцарские часы. Ну почему, почему именно сейчас! Они должны были работать целую вечность!
Нервными движениями он сорвал с руки браслет и со злостью швырнул часы в мусорную урну, которая стояла рядом со скамейкой.
— Пойдем дальше, — сказал он и резко встал.
Они пошли дальше по дорожке и бродили, пока не дошли до её конца: еще издалека они заметили в конце аллеи высокую темную фигуру на постаменте.
Этот памятник изображал огромного мужчину ростом в три метра. Он стоял, опершись руками на меч, и был абсолютно симметричен со всех сторон. Он был облачен в черные с зеленоватым отливом пластинчатые доспехи; на груди у него был отчетливо виден треугольный герб с изображением перевернутых набок песочных часов, над которыми находился человеческий череп с пятиконечной звездой во лбу. Шлем воина был закрытым, с маской удивительной красоты на месте лица. Маска, пожалуй, была самой впечатляющей деталью его облачения — на неё был нанесен орнамент, не относящийся ни к какой известной культуре, плотно сжатые губы изображали решительность и непоколебимость, а на месте глаз были установлены круглые диски, по всей видимости, изображавшие нечто вроде очков.
Петр и Герман стояли возле памятника и не решались ничего сказать.
— На постаменте ничего не написано, — проговорил наконец Герман.
— Пойдем обратно, — ответил Каневский, не отрывая взгляда от маски воина.
— Пойдем.
Они повернулись обратно и быстрыми шагами направились в сторону дома.
Через несколько минут оба вдруг встали на месте.
— Ты слышишь это? — спросил Герман.
— Да.
Сначала очень тихий, затем чуть более громкий звук, нудно гудящий, слегка скрежещущий, раздавался над их головами.
— Это гудят провода, — тихо сказал Петр.
— Откуда? Какие, черт возьми, провода? Здесь не было слышно ни одного звука все это время! Какие провода? — Герман едва не сорвался на крик.
— Смотри! — закричал вдруг Петр, уже не боясь повысить голос, и указал пальцем на один из домов.
В окне на третьем этаже зажегся свет.
Обоих ударила мелкая дрожь.
— Быстрее. Быстрее, пошли отсюда к чертовой матери, пошли отсюда домой! — сбивчиво прошептал Герман.
Они ускорили шаг.
Провода гудели еще сильнее — теперь уже спокойно и размеренно. Загорелся свет в еще одном окне, а через пару минут — в еще одном.
Петр и Герман шли быстро, едва не переходя на бег, тяжело дыша и пытаясь унять дрожь в ногах.
Наконец они свернули на улицу, с которой вышли: и там в некоторых окнах уже горел свет.
Они прошли около десяти метров, как вдруг увидели свет фар, выплывающий из-за далекого поворота.
Петр громко выругался и метнулся в ближайшую арку, схватив за руку Германа.
Сомнений не было: это был автомобиль.
Мотор шумел довольно громко, шум его приближался с каждой секундой. Герман вцепился в плечо Петра, а тот тяжело дышал и пытался время от времени выглянуть из-за арки, чтобы разглядеть машину. Наконец она приблизилась к ним так, что её можно было рассмотреть.
Это была черная «эмка» сороковых годов выпуска. Из-за яркого света фар было невозможно разглядеть того, кто сидел за рулем, но Петр даже не стал вглядываться. Оба они вцепились друг в друга и крепко стиснули зубы.
Вскоре машина проехала мимо, повернула на перекрестке и удалилась в сторону памятника.
Они еще долго не могли отдышаться и отцепиться друг от друга.
Наконец, передохнув, они переглянулись и со всех ног помчались в сторону дома, не говоря друг другу ни слова.
Они забежали по дворик и пересекли арку. Добежав до подъезда, Герман резко рванул дверную ручку, чуть ли не запрыгнул внутрь и затащил с собой за руку Петра. Затем они пробежали вверх по лестнице, залетели в квартиру и закрыли дверь за собой на замок и щеколду.
— Твою мать. Твою мать. Твою мать, — повторял Герман.
Петр молчал.
— Что это было, а? Я спрашиваю тебя, что это было?
— Не знаю. Но очень хочу знать.
— А ты хочешь знать, что хочу знать я?
— Да.
— А я ничего, мать твою, не хочу знать! Я хочу забыть обо всем этом! Забыть и знать только одно — что я перепил и мне приснился хреновый сон! Вот что я хочу знать! — Германа трясло, голос его дрожал и искажался, превращаясь чуть ли не в старушечий визг.
— Понимаю, — сказал Смородин. — Я тоже. Давай дождемся утра. Сядем на кухне, выпьем еще чаю. Все равно ведь не заснем.
Глава шестая
21 января 1924 года Владимир Ильич Ленин умер.
Вьется метель по ночным улицам Ленинграда, продувает насквозь перекошенные рты обезумевших арок, подхватывает колючим своим дыханием скомканные газеты с одной и той же новостью на первых страницах, подкидывает их вверх и уносит с собой в темноту.
Красноармеец Петр кутается в шинель, прижимает к щекам воротник, укрываясь от снега, бьющего прямо в лицо, и идет по Невскому проспекту. Назойливым гулом в ушах отдается морозный ветер, и нет никого на дороге, лишь высокие, с человеческий рост, сугробы выросли на тротуарах и охраняют свою тишину.
Загораются фонари, нервным тиком моргают и снова гаснут.
Снег тяжело скрипит под красноармейскими сапогами, истоптавшими тысячи дорог. Из-под полов шинели валятся воспоминания, много воспоминаний, и все они что-то да значат, но все же катятся по гололеду, летят вместе с ветром назад, где их уже никто никогда не увидит.
В небольшой луже грязного света, растекшейся по снегу из раненного в шею фонаря, шевелится темный комочек — что-то маленькое, живое и дрожащее. Красноармеец Петр ускоряет шаг, сворачивает в сторону и приближается к фонарю. Он видит рыжего котенка, свернувшегося в клубок; снег вокруг него растаял.
— Что ж ты делаешь тут, малыш? Совсем, я вижу, продрог. Иди скорее ко мне.
Петр поднимает котенка на руки: он еще совсем маленький, месяц от роду, шерсть его грязная и мокрая, и горят зеленым его сонные глаза. Не боится котенок Петра и ласково ему мурлычет. Красноармеец улыбается котику и укрывает его у себя на груди за теплой шинелью. Только любопытная чумазая мордочка осталась снаружи.
— Пошли, котик. Дам тебе новый дом. Будешь жить у меня, — говорит ему Петр.
— Спасибо, — отвечает котик.
Красноармеец Петр идет вперед, и по-прежнему снег под ногами скрипит, и все так же темно и пустынно на Невском проспекте, но ветер стихает, он уже не рвется наружу из черных и злых подворотен.
