Александр Пелевин - Здесь живу только я
«Сталинист. Разве нужно говорить что-то еще? Извините, у меня дела.»
«Редкий случай, когда в стихах нет ничего лишнего. Уже через несколько лет после начала своего творческого пути он полностью преодолел в себе заразу декаданса и приобщился к здоровой классике. Его творческий путь уникален, таких людей больше не было. Боюсь, что и не будет.»
Смородин читал высказывания о Фейхе, приведенные в предисловии к сборнику его стихов, и с каждой строкой чувствовал в себе какую-то непонятную зависть к этому человеку. Он не мог понять, к чему именно — к таланту, к работоспособности или же просто к известности — но ему было безумно жаль, что сам он никогда не оставит в истории такой же след, как Фейх.
Наступил назначенный день встречи. Петр заступил на дежурство, выполнил свою работу по открытию витрин и сидел на кухне в ожидании звонка от Германа, перечитывая Фейха.
Герман пришел ровно в десять часов, как они и договаривались. Они сели на кухне и стали пить чай. Смородин заметил, что Герман побрился, а его рубашка снова была безупречно выглажена.
— Сегодня ты выглядишь лучше, — заметил он.
— Надо же когда-то приходить в себя. Провалялся недельку в апатии — и хватит, пожалуй. Надо что-то делать.
— Ничего, ты придумаешь.
— Придумаю.
Смородин немного помолчал, размешивая в кружке сахар, а затем спросил:
— Ты точно уверен, что хочешь остаться со мной на ночь?
— Точно.
— Возможно, будет очень страшно.
— Ничего.
— Как знаешь. Смотри, за окном уже темно. Чуть попозже я сварю нам кофе, чтобы не заснуть. Тебе ведь завтра никуда не надо идти?
— Никуда.
— Вот и славно.
Они еще немного помолчали, думая о своем. Допив чай, Каневский огляделся вокруг и спросил:
— А чего мы, собственно, ждем? Что должно произойти?
— Что-то необычное. В прошлый раз я увидел, что дверь открыта. Может быть, зазвонит телефон и со мной заговорят какие-то психи. Что угодно может произойти. Ты же понимаешь, что я пригласил тебя сюда, потому что боюсь за свою психику. Я боюсь, что свихнулся.
— Понимаю. Я, если честно, не верю в то, что ты рассказал.
— Разумеется.
— То есть, я отлично понимаю, что должен верить, что тебе незачем врать, но, черт возьми, ведь такого не бывает. Я всю жизнь хотел увидеть что-то такое, что изменило бы материалистическую картину мира. Да многие, наверное, хотели. Но я ничего не видел.
— Вот я увидел, — усмехнулся Смородин, — можешь завидовать, да.
— Не завидую.
Герман улыбнулся.
— Если честно, я надеюсь, что ничего не произойдет, — сказал он. — Мне уже немного страшно.
— Брось. Кто из нас страдает паническими атаками, в конце концов? Думаешь, что зря согласился?
— Это психосоматика, — по голосу Каневского было заметно, что ему действительно не по себе. — А тут другое.
Тут действительно было другое, подумал Смородин.
Они просидели так еще два часа, разговаривая о своих страхах, о кошмарных снах и о том, чего боялись в детстве. Такие разговоры они любили больше всего.
К часу ночи они обнаружили, что выпили весь кофе.
— Четыре чашки, — заметил Каневский. — Тебе не станет плохо?
— Мне не привыкать. А вот когда кончатся сигареты, будет печально.
— У меня еще осталось несколько штук. В крайнем случае, выйдем.
Герман заметно успокоился. Ничего не происходило.
В два часа они решили выйти за сигаретами: в соседнем доме находился круглосуточный магазин, куда Смородин нередко забегал ночью. Там работал веселый армянин, который уже помнил, какие сигареты курит Петр, и с улыбкой выкладывал пачку на стол, едва завидев его в дверях.
Они закрыли за собой квартиру, спустились вниз, открыли дверь и застыли на месте.
Дверь, ведущая на улицу, вела во двор.
Смородин тяжело задышал, зашагал вперед, осматриваясь по сторонам: тот самый дворик, то самое чистое небо — все было в точности как тогда.
— Видишь? Видишь? — закричал он. — Тот самый двор! Именно так все и было! Теперь ты понимаешь? Ты видишь это? Не молчи!
Он обернулся назад.
Каневский стоял в дверном проеме, лицо его заметно побледнело, пальцы дрожали.
— Ты видишь это? Не молчи! — Петр подошел к нему вплотную и схватил за руку.
Каневский вышел из оцепенения, посмотрел на Петра и выдернул руку назад. Его зрачки быстро забегали по сторонам.
— Эта точно та дверь, в которую мы вошли? — спросил он наконец.
— Точно! Точно! Закрой дверь. Закрой. Посмотри на неё, черт возьми, ты видишь эту надпись?
Герман закрыл дверь.
«ЗДЕСЬ ЖИВУ ТОЛЬКО Я» — было написано на белом листке.
— Я же рассказывал! Про надпись, про двор! Эта дверь всегда вела на улицу, понимаешь меня? Всегда!
— Может быть, это все же не та дверь, — несмело предположил Каневский.
— Ты издеваешься. Тут только одна дверь.
— Да. Да… — пробормотал Каневский, зачем-то глядя себе под ноги. — Это действительно та дверь. Я отлично все помню. Другой двери здесь просто не было. Это я тоже помню. Черт, черт.
Он по-прежнему оглядывался по сторонам, не веря своим глазам.
— Может быть, пойдем обратно?
— Ты спятил? Пошли! Неужели ты не хочешь разобраться, что происходит?
— У нас нет сигарет.
— К черту сигареты!
Смородин схватил Германа за руку и потащил его за собой. Тот снова вырвал руку и пошел сам.
Воздух был густым и насыщенным. Он слегка пьянил Смородина и загонял чувство страха куда-то настолько глубоко, что, казалось, о его существовании теперь и не вспомнить. Его теперь вел лишь жгучий интерес.
Они прошли арку и вышли во второй дворик — он был чуть побольше первого, и еще одна точно такая же арка стояла перед ними. За аркой уже не было видно домов — видимо, она вела уже на улицу.
— Все это выглядит, как типичные питерские дворики, — бормотал Герман. — Только я не пойму, почему прояснилось небо. И почему воздух такой странный. А еще здесь очень тихо. Кстати, посмотри на окна. Заметил?
Смородин поглядел на окна домов: ни в одном из них не горел свет.
— Черт, черт, — продолжал Герман. — Я ничего не понимаю. Я много гулял по этим местам, но таких двориков не помню. Были похожие, были очень похожие, но не такие. Точно не такие. А может, и были. Не понимаю. Ничего не понимаю.
Петр молчал.
— Пойдем дальше, — сказал он.
— Пойдем, — он пошел было вперед, но вдруг остановился. — Стоп.
— Что такое?
— Мы вернемся отсюда?
— Я же вернулся.
— Хорошо. Тогда другой вопрос: откуда мы вернемся?
Петр сглотнул слюну и ничего не ответил.
Они посмотрели наверх. Стояла абсолютная тишина. Небо над двориком, заключенное в квадрат старинных крыш, пересекала яркая, четкая, будто прочерченная светящимся маркером, линия Млечного Пути.
— Красиво, — сказал Смородин.
— Очень. Но все же я очень надеюсь, что мне это снится.
— Боюсь разочаровать. Ты удивишься, но мне почему-то ни капли не страшно.
— Зато мне страшно. Очень.
Каневский редко позволял себе такую искренность.
Смородину вспомнилось, как отец рассказывал ему о сибирских шаманах, которые приглашали на свои ритуалы сторонних людей только для того, чтобы они смотрели на них и испытывали животный ужас.
Через арку они покинули двор и оказались на улице.
Даже здесь не было ни единого звука, и даже здесь не было видно света в окнах домов, только грязно-желтыми кругами расползались по тротуарам фонари. Только сейчас Смородин заметил полное отсутствие снега, но еще больше его удивляло, что на улице не было машин, даже припаркованных, и ни одного рекламного щита не висело над дорогой.
— Я сейчас в обморок грохнусь, — признался Каневский.
— Спокойнее, — ответил Петр, хотя ему самому уже было не по себе.
— Где мы вообще?
— Не знаю.
— Почему здесь так тихо? Где люди?
— Не знаю. Я ничего не знаю.
Тут Смородин поймал себя на мысли, что оба они говорят вполголоса, а порой даже шепотом.
Улица была довольно длинной: далеко впереди виднелся перекресток, а сзади улица постепенно уходила влево.
Дома были похожи друг на друга, и их можно было бы признать за обыкновенные петербургские домики, если бы не полное отсутствие каких-либо следов времени: краска на них была свежей, будто их покрасили еще вчера, не было никаких царапин, обвалившихся кирпичей и даже надписей на стенах. Стекла казались совсем новыми, и свет фонарей отражался в них почти без преломлений.
Смородин вдруг подумал, что больше всего он боится услышать здесь какой-нибудь звук.
— Пойдем до перекрестка, — сказал он Каневскому.
И они пошли, медленно, держась как можно ближе друг к другу и постоянно оглядываясь то по сторонам, то назад, а иногда они поднимали головы и смотрели наверх, в непривычно чистое небо.
