Витольд Гомбрович - Дневник
И нетрудно понять, почему с этими иерархиями обязаны считаться даже самые прогрессивные. Не потому ли, что даже если маркиз тебе не нравится, он нравится другим, и ты вынужден считаться с другими. У тебя не получится запанибрата обратиться к кому-нибудь, перед кем склоняют головы другие — и не стоит за глаза обзывать их глупцами — незрелость всегда находит своих людей и ими держится. Можно было бы также сказать, что, не признавая личной ценности аристократа, мы теряем чувствительность к тому факту, что он — продукт многовековой роскоши (по которой мы все вздыхаем), олицетворение богатства, беспечности, свободы, что он — продукт той среды, которая — справедливо или нет — возвысилась над нищетой жизни. Родовая аристократия не отличается достоинствами. Здесь встречаются и плохо воспитанные люди. Это не самые светлые умы и зачастую размягченные и неприятные характеры. Это весьма дурная эстетика и довольно сомнительный шарм. Их слуги в общем гораздо лучше их, даже в смысле манер. Но пороки аристократии проистекают из ее образа жизни и являются свидетельством ее жизненного уровня, который нам так нравится, вопреки моральной и эстетической природе явления. Можно также добавить, что аристократия притягивает и восхищает, как все герметические, эксклюзивные миры, у которых есть свой секрет; она нас манит той самой тайной, которая блестела и переливалась перед Прустом и в группке jeunes filles en fleur[46], и в салоне г-жи де Германт.
А поэтому лихая расправа со снобизмом, несколькими псевдозрелыми фразами не свидетельствовала бы слишком хорошо о том человеке, который так защищается, и я был вынужден искать новый путь. Но какой? Честное слово, не знаю, не будет ли злоупотреблением с моей стороны еще раз открыть книгу моих воспоминаний… Да, да! Естественно, я не мог позволить, чтобы Ротшильды или Фосиньи-Люсанж… чтобы старая княгиня Франтишкова или Эдди Монтегю Стюарт возымели надо мною власть — я должен был защищаться, да, да, если я хотел хоть что-то значить в культуре, я должен был низвергнуть с моего неба графский и княжеский зодиак! Но как это сделать? Против таких болезней я знаю только одно лекарство: открытость. Тайные болезни лечатся только их выявлением. Когда я на рауте встречал старую Франтишкову, меня мучило не то, что она господствовала надо мною своей беспредельной и, казалось, чуть ли не разнузданной утонченностью конечностей, а то, что я устыдился это признать; и эта моя деликатность стала моим поражением! В тот день, когда я отважился громко признаться в моей слабости, порвалась цепь, которой я был стреножен. Как сегодня помню, дело было много лет тому назад в Стокгольме, где я случайно встретился с князем Гаэтано, который со своей сестрой Паулиной де Антиколи-Коррадо, маркизой Пескопагано, жил у Оппедгеймерра. Именно там я впервые сформировал свое отношение к аристократии.
С моим отцом-покойником князя связывала довольно близкая дружба и, быть может, даже тонкая нить далёкого родства; а потому, узнав, кто я, он просил заходить к ним на послеобеденный кофе, каждый день. Но я уже упоминал, что во мне нет ничего от салонного завсегдатая, и чувствительность моя к аристократии проявляется лишь в том, что меня донимает ее высокое положение. Поэтому визиты к князю Каэтану не слишком были мне на руку, а вскоре и вовсе стали невыносимо трудной ношей, ибо там были самые блистательные представители haute societe[47] и там рождался тот genre[48], который меня уничтожал. Я, бесспорно, не был ни durchlaucht[49], введенным в высшие сферы, ни сориентированным в связях властвующих семей, ни au courant[50] сплетен, анекдотов, составляющих пищу этой роскоши, определяющих эту утонченность. О, с каким наслаждением признал бы я мою заурядность и что у меня перехватывает горло, признал лишь затем, чтобы поставить вопрос ребром, пролить на него свет божьего дня! Но в основе этих иерархий — их непрозрачность, высший свет потому обладает силой импонировать, что все ведут себя так, как будто речь идет вовсе не о том, чтобы импонировать, как будто импонирование не было постоянно самым существенным его содержанием. Высший свет не позволяет схватить, осмыслить себя в своем истинном значении, и это делает его непобедимым. Вот и князь со всей своей челядью трактовал меня так, как будто им было невдомек, что они оказывают мне честь…
Разбить, уничтожить салон потому немыслимо, что салон немедленно выставляет за двери всех тех, кто несалонен. Поэтому я вынужден был действовать хитро, и первую победу одержал, когда, смотрясь в зеркало, спросил князя, достаточно ли я благовоспитан (croyez-vous que je suis assez distingué?).
Вопрос поначалу был принят за шутку. Однако я повторил его так, чтобы стало понятно, что это не шутка!
Тогда наступил момент легкой паники, поскольку салон существует именно потому, что благовоспитанность является его основным стержнем, салон делает вид, что не знает, но подразумевает: благовоспитанность является врожденным качеством его завсегдатаев!
Тогда я еще раз повторил свой вопрос, но на сей раз шутливо, как бы играючи.
После чего я спросил: Pourrais-je un jour être aussi imposant et aussi distingué que vous, prince, et vous, madame? Voilà mon rêve! (Смогу ли я когда-нибудь стать столь же благовоспитанным, как вы — вот моя мечта!)
Вопрос еще более нескромный, чем предыдущий, и, безусловно, — чем-то был похож на хождение по проволоке. Заданный серьезно, он был бы неприличным, но в качестве шутки он становился еще более возмутительным, на грани бесстыдства. Он должен был быть произнесен так, чтобы стало ясно, что я на самом деле признаю их княжеские титулы (здесь я отдавал им должное), но в то же время вопрос должен был содержать отвлекающий элемент забавы и веселья, как будто я играю этой ситуацией, то есть играю ими и собой.
К этому я и стремился. Да, играть с ними — в этом состояла тайная цель моего предприятия, которая означала бы окончательный и бесповоротный триумф! Но играть с ними я мог только при условии, что сумею играть и собой, то есть играть моей по отношению к ним робостью, моей неуклюжестью — лишь такая обоюдоострая игра могла и им, и мне гарантировать дистанцию от той простецкой, да что там простецкой, вульгарной истины, которую я обнаружил. Каэтан понял как мою искренность, так и мою игру. Игра же моя понравилась ему как раз потому, что она вводила в кровавый, коварный и замаскированный смысл аристократии — одним словом, он потихоньку дал втянуть себя в игру, которая с моей стороны состояла во всё большем акцентировании различий между нами — и таким образом я неожиданно получал возможность снять с этих аристократов все их маски, как бы раздеть догола, сделать так, чтобы Аристократия перестала совпадать со своей истинной сущностью. Спустя некоторое время мне уже открыто стали позволять наслаждаться ими, а Гаэтано без смущения стал посвящать меня в тайны своего древа только лишь для того, чтобы мне понравиться, или, задирая брючину, давал возможность своей благородной, как вино, щиколотке уничтожать меня. Я же наслаждался, обрадованный тем, что наслаждаюсь…
Разумеется, это был только один эпизод… освобождающий блеск стиля на несуразном и тусклом небе. Вскоре я выехал из Стокгольма и всклокоченные водовороты жизни затянули мою минутную победу на дно, а когда много лет спустя в Париже у моей тетки Флёри я встретился с князем, его светлость, не помня наших игр, снова был герметически закрытым, как бутылка старого коньяка. Так или иначе, но Стокгольмом я датирую начало тайной работы моего духа, работы, направленной на приручение тигра аристократии. С того момента во мне стал вырабатываться тот стиль жизни, который состоит в освобождении путем выведения на чистую воду. С тех пор я входил в графский полумирок не без сладострастия — и участвовал в их священнодействии, отдавая должное, следуя положенному церемониалу, исполняя святой обряд — до такой степени, что демократический ум ставал в тупик и возмущался до неприличия при виде интеллектуала, превратившегося в вертопраха. Но что вы знаете о триумфе, который дает возможность наслаждаться собственной незрелостью и одновременно представляет собою ее высвобождение и преодоление? А кроме того, известна ли вам божественность противопоставления основным и грубым ценностям жизни (таким, как здоровье, ум, характер) этих высосанных из незрелого пальца фиктивных графских ценностей, единственное значение которых состоит в том, что они представляют собой чистую игру иерархии и оценки? А знаете ли вы, что такое упорно настаивать на собственной реальности, такой, какова она есть, вопреки всем протестам разума? Знаете ли вы безумие наслаждения абсурдом? Ха, если я преклоняю колена перед князьями, то совсем не для того, чтобы подчиниться им…
