Момо Капор - Рассказы
Судьбы
Каждое утро две домохозяйки средних лет ходят друг к другу в гости, пока их мужья на работе, а дети в школе. В окно кухни, где они сидят, пока готовится обед, они видят мрачные лабиринты жилых зданий и пространство мерзлой земли, на которой валяются гнилые строительные леса и пустые пивные бутылки. Вдоволь нажаловавшись на возраст, дороговизну, усталость и людскую неблагодарность и выпив кофе, они переворачивают чашки, чтобы по их стенкам стекла судьба. Они курят и ждут чуда.
Их волосы в беспорядке, лица не накрашены, на руках вздувшиеся вены. Они одеты в поношенные домашние платья, на которых не хватает нескольких пуговиц, а когда-то они были очень красивыми. В карманах у них ключи от квартиры, кошелек, аспирин и платочки для утирания слез — на случай, если те потекут.
Они сидят и ждут, когда будущее станет достаточно зрелым, чтобы в него заглянуть.
Затем одна из них берет чашку в руки, переворачивает ее и рассматривает и так и этак.
— Такой хорошей чашки я в самом деле еще в жизни не видела!
— Что ты видишь, скажи?
Она видит голубя, который приносит письмо, и птицу, которая означает голос, видит ветвистое дерево, это успех — и дороги, ведущие во все стороны! Еще здесь как будто какой-то смуглый мужчина, зависть из-за неожиданного счастья, деньги, много денег и верность до гроба в виде лежащей собаки.
— Опусти палец на дно! — командует домохозяйка, и ее подруга с закрытыми глазами опускает указательный палец в мягкую темную гущу. — Нет, это и правда… правда же… — восклицает женщина с чашкой. — Все исполнится! Вот, смотри: полный круг!
Затем другая берет чашку в руки и видит в ней решение всех проблем: соседкина дочка наконец окончит университет и выйдет замуж, зарплату поднимут, а на змею как будто кто-то наступил ногой; в этой чашке нет ни слез, ни печали, ни болезни — ее подруга ну просто родилась под счастливой звездой!
Они сидят и смотрят друг на друга светящимися глазами, полные сладких ожиданий. В один миг все забыто и неважно: и годы, и нездоровый цвет кожи, и измены, и кухни с влажными от пара стенами, и этот глупый новый район с одинаковыми комнатами, одинаковыми люстрами, одинаковой мебелью и одинаковыми жильцами.
Они выкуривают еще по одной сигарете, улыбаются судьбе в лицо и прощаются до завтрашнего дня, каждая унося внутри прекрасную, сладкую тайну.
Перевела Анна РостокинаРебячливый ребенок
Не успел я толком и глазом моргнуть, как время пролетело, и на тебе — я отец!
Сын у меня — какой-то Саша.
Похож на меня или на мать, и наоборот.
И вот в овощной лавке мне все еще говорят «братишка», а тут уже зовут на родительское собрание. Я, само собой, забираюсь за последнюю парту. За последней партой хорошо сидеть. Когда-то мы за ней курили, спали и играли в покер.
— А теперь возьмите бумагу и ручку и записывайте расписание уроков!
Учительница — телка что надо! Ноги у нее растут прямо из плеч. Нет, из шеи! А родители — без слез не взглянешь: толстые и отечные. Настоящие ботаники. Прячусь в укрытие за одной родительницей в шубе и готовлюсь клевать носом. Шуршит бумага, скрипят ручки, красота, как когда-то…
— Эй, вы, за задней партой!
Делаю вид, что не слышал. Откуда мне знать, кому она кричит?
— Вы, в очках! Я к вам обращаюсь…
— Ко мне? — прикидываюсь дурачком.
— К вам!
— Да, учительница?
— Учитель… — поправляет меня она.
— Да, учитель?
— Товарищ учитель…
— Товарищ учитель.
— Почему вы не пишете, когда я диктую?
— Простите?
— Вам это не интересно, да?
— Интересно, — говорю я, — как же не интересно?
Ботаники навострили уши; уставились на меня во все глаза. Шуба подвинулась в сторону, и я весь как на ладони, негде больше укрыться.
— Хорошо, — говорит учительница, — и кому же я тогда диктую?
— Нам диктуете… — говорю я.
— Для кого я тут надрываюсь?
— Для нас надрываетесь.
— И в чем же тогда дело?
— У меня нет ручки.
— У вас нет ручки?
— Нет.
— Вы его слышали?
Они слышали.
— У него нет ручки!
— Нет.
— Чей вы отец?
— Сашин.
— Сашин? А кто вы по профессии?
— Юморист.
Вот ведь выдумал себе профессию, юморист, думаю я про себя, а эти продолжатели рода глядят себе и глядят на меня. Клюнули на юмориста!
— Юморист, а без ручки! — говорит учительница. — Какой же вы юморист, раз у вас даже ручки нет?
— Я все больше на машинке, уж простите… А машинка редакционная, не разрешают выносить!
— Ладно, может кто-нибудь одолжить ручку нашему юмористу?
Родители молчат, как воды в рот набрали, и только смотрят на меня. Как бы еще, интересно, они на меня смотрели, будь я каким-нибудь сатириком? Учительница дает мне ручку:
— Только верните мне ее потом!
— Я не краду ручки.
— Вам никто и не говорит, что крадете!
И вот снова скрипят ручки, шуршат бумажки, а я все за шубой…
— Ну что опять? А?
— Я спрашиваю, что с вами опять, почему вы не пишете?
— Мне не на чем.
— Нет, это уже в самом деле… — не сказала, что. — Есть у кого-нибудь лист бумаги?
Шуба мигом ныряет в свою сумку. Через какое-то время вытаскивает календарик в кожаной обложке. Даст или не даст — не даст. Пожалела сентября, поэтому прячет календарик обратно, а мне протягивает бумажный платок.
— На чем мы остановились? — спрашивает учительница.
— Пятница…
— Вы потом перепишите до пятницы!
Затем она начинает описывать нам детей. Какая-то Весна: уже знает и кириллицу, и латиницу*. Деян — чудо, а не ребенок. Лина великолепно рисует. Милена: я ее уже выбрала для хора, такой голос… Горан: просто удовольствие работать с такими детьми. Миша — аккуратный.
И стоит ей только назвать какого-нибудь ребенка, продолжатели рода просто тают от счастья.
— Саша…
Тут и я расплываюсь. Жду, что она скажет: озорник, но ум исключительный…
Учительница смотрит на меня и говорит:
— Слушайте, можно вас спросить…
— Да, учительница? Учитель…
— Товарищ учитель…
— Товарищ учитель!
— Почему ваш сын постоянно смеется?
— Простите?
— Он постоянно смеется.
— И что же?
— То есть он все время смотрит на меня и смеется.
— Озорник, но смышленый, правда?
— Позвольте спросить, вы его водили к врачу?
— К врачу?
— Может, это какое-то внутреннее нарушение, какая-то судорога! Какой-то тик? Откуда мне знать? Это страшно ребячливый ребенок…
— Что вы хотите сказать: нарушение?
— Он смеется, даже когда нет ничего смешного.
— Знаете, понятие смешного по Бергсону…
— Оставьте в покое Бергсона! Например, я его спрашиваю: что опять смешного, чтобы и мы посмеялись?
— А он?
— Ничего. Только смеется…
— Как смеется?
— Так, про себя… Что ему так смешно, скажите, пожалуйста?
— Понятия не имею, — говорю я, — я правда не могу сказать, что ему так смешно. Может, он просто улыбается?
— Я же сказала: смеется! Это не улыбка, а самый настоящий смех! Уж, наверное, я знаю, что такое смех? Не вам меня учить! Он смеется. Да, он смеется про себя, тихо, но все равно смеется!
— И что же делать?
— Скажите ему, чтобы он перестал. Вы же ему отец!
— Слушай, ты! — говорю я Саше. — Почему ты все время смеешься?
— Так.
— Как — так?
— Так, просто…
— Ну ладно, а что тебе так смешно?
— Мне все смешно… — говорит Саша и смеется, пускай про себя, но все равно — смеется!
Что мне делать? Дети парикмахеров всегда подстрижены, сапожников — обуты, у детей дантистов зубы запломбированы, у футболистов даже дочки пинают мяч, французские дети — французы! Что остается детям юмористов, кроме как хихикать? Что им еще могут дать родители?
— Слушай, ты, — говорю я Саше, — не смейся!
— Не буду, — говорит он, но и дальше смеется.
— Смотри, сынок, — советую я Саше, — каждый раз, как тебе смешно, представь себе что-нибудь грустное, и сразу перестанешь смеяться!
— А что грустное?
— Ну, например, представь, что у тебя папа юморист!
— Представил, — говорит Саша.
— И?
— Мне все равно смешно! — говорит ребенок и просто покатывается со смеху.
— Ты должен с ним работать, — сказала Сашина мама. — Ты совершенно запустил ребенка…
И я начал работать.
Я читал ему вслух газеты, водил по улицам, полным хмурых лиц, включал телевизор… Объяснял ему, где он живет. Что его ждет в жизни. Объяснял, как устроен мир и что люди делают друг другу.
— У малыша есть прогресс, — сказала на следующем родительском собрании учительница, — он меньше смеется. Но мы еще не совсем довольны! Продолжайте с ним работать! Прогресс налицо…
