Анатолий КУРЧАТКИН - ЦУНАМИ
Однако же сверстник Рада, похмыкивая, вытащил из кармана кошелек и, раскрыв его, пошел выдергивать изнутри купюру за купюрой: пятидесятирублевка, десятка, десятка, — напоминая теперь своими движениями уже циркового фокусника.
— Но при условии, что бокал шампанского и на меня, — произнес он, держа деньги в воздухе и не отдавая их Миронову. — М-м? — посмотрел он на Рада.
— Еще бокал шампанского, — бросил буфетчице Рад.
Обладатель толстого кошелька и носа с набалдашником, все так же похмыкивая, словно обтяпал некое выгодное дельце, передал Миронову разноцветный веер, принял Владимира Ильича с Водовзводной и скрыл их во тьме своего иллюзионистского кошелька.
— Прошу! — протянул Миронов полученный веер Раду, глянув на него лишь мельком и пожирая глазами (именно пожирая, так он глядел!) его спутницу.
Раду стало понятно, что подвигло звезду экрана озаботиться чужой проблемой с разменом сотенной. Вернее, кто. Прекрасная Елена, хотя и не носила этого имени, в смысле эпитета вполне ему соответствовала. Рад рядом с ней буквально ощущал кожей, что значит «прекрасная». Не красивая, не привлекательная, не миловидная — прекрасная. Она была вся, как сосуд, наполненный чем-то драгоценным. И осознающая себя в этом качестве. Осознание наполненности бесценным сокровищем было в посадке ее головы, в ее осанке, походке.
Он внутренне ощетинился. Чтобы позволить кому-то, кто бы то ни был, покуситься на твою победу? Иди помоги, поманил он обладателя толстого кошелька пальцем, поворачиваясь к звезде экрана спиной и принуждая повторить свой маневр Прекрасную Елену. Давайте все вместе, бери, что сможешь, шампанское, чай, пирожное — нагружал он ее, не давая ей оглянуться на знаменитость, которая, надо думать, продолжала наслаждаться созерцанием прекрасного.
Обладатель толстого кошелька, с застывшим выражением похмыкивания на лице, снимая с буфетной стойки бокалы, блюдца с чашками, тарелки, нося их к облюбованному Радом столику, делал все это абсолютно молча и, только когда уже сели, повозившись на стуле, чтобы устроиться, представился:
— Андроник. Имя такое. Уж извините.
— Ничего. Бывает, — милостиво простил ему Рад. — Мы с вами, можно сказать, одного помёта: Радислав.
— Радислав, Радислав, — размышляюще произнес их неожиданный сотрапезник. — Чех, что ли?
— Еврей, конечно, — сказал Рад, отнюдь не горя желанием углублять общение с этим случайным типом, у которого вдруг оказался кошелек, набитый дензнаками.
— Бросьте, бросьте, бросьте, — с видимым удовольствием заприговаривал, однако, их сотрапезник. — Чтобы еврей — и Радислав? Так не бывает.
— Бывает, — отрезал Рад.
Сотрапезник умерил свой пыл. Умолк — и с таким видом — словно улитка, тронутая пальцем, стремительно подобралась и исчезла в своем домике.
Но Прекрасная Елена столь же неожиданно принялась молоть с ним языком. Вдруг оживилась, заиграла голосом, заблестела глазами, нечто вроде воодушевления сошло на нее.
— А вы сидите в партере? Удивительно! — говорила она. — Как это вы умудрились пробраться в партер? Рад вон сумел только в амфитеатр достать.
— Рожденный летать — летает. Рожденному летать — место под солнцем, — отвечал ей их сотрапезник. Улитка, втянувшая свою усатую головку под защитный панцирь, не замедлила выбраться из раковины обратно наружу. — Прийти на Горовица и сидеть под потолком… Это моветон.
— Ну уж и моветон. Никакой не моветон, — с уязвленностью ответствовала Прекрасная Елена. — Вы значение слова «моветон» знаете?
— «Дурной вкус» вас устроит? — Улитка выбралась из раковины всем телом, обжилась за столом и поглощала бутерброды с пирожными, запивая шампанским, с таким азартом, словно бы все это было куплено именно для нее.
— Нет, дурной вкус меня никак не устраивает. — Прекрасная Елена с удовольствием играла смыслами, расплескивая вокруг себя свое драгоценное содержимое. — Дурной вкус — привилегия плебса.
Рад был ни при чем за этим столом. Пустое место, фантом, невидимый призрак.
Ахеец, взявший неприступную Трою, возопил в Раде от праведного негодования.
— Предлагаю тост, — грубо пресекая треп Прекрасной Елены с обнаглевшей улиткой, вознес Рад над столом бокал с шампанским. — Выпьем за Гомера!
— При чем здесь Гомер? Гомер-то тут с какой стороны? — в голос вопросили Прекрасная Елена с обнаглевшей улиткой.
— Гомер ходил в рубище и пел на площадях, — сказал Рад. — А его слушатели сидели перед ним в пыли на задницах.
— Веселенькая картинка! — воскликнул с иронией обладатель толстого кошелька, необыкновенного носа и необыкновенного имени.
— Это ты к чему? — вновь вопросила Прекрасная Елена. — Что, мы теперь должны сидеть в пыли на задницах? За это выпить? Не буду я за такое пить!
Предчувствие неизбежной утраты овеяло Рада горечью полынного духа.
— Ну не пить же просто так, — примирительным тоном проговорил он. — Гомер, Горовиц. Не было бы Гомера — не было бы Горовица. За начало начал!
— За начало начал я согласна, — протянула к нему свой бокал Прекрасная Елена.
— Что ж, я не против, — присоединился к ним их сотрапезник, в бокале которого осталось уже на самом дне.
И все — на том звоне певучего бокального стекла с «Советским шампанским» покорение Трои, можно сказать, и кончилось. Навязчивый сотрапезник чуть погодя благополучно оставил их, растворившись в антрактной толпе, Рад с Прекрасной Еленой вернулись в свой амфитеатр, отсидели, вновь передавая друг другу бинокль, второе отделение, которое завершилось получасовыми рукоплесканиями заокеанской знаменитости, Рад доставил свою добычу к двери ее квартиры — и там она упорхнула от него; думалось, теперь на день-два, а вышло, что навсегда. Прекрасная Елена, подав ему надежду, снова заперлась в крепости, снова потянулись похожие один на другой бесконечные и бессмысленные телефонные разговоры, — и вдруг в нем словно бы села некая батарейка, заставлявшая набирать ее номер: в какой-то момент он обнаружил, что не звонил ей уже не день, не два, а много больше, и нет у него такого желания — звонить ей.
Правда, тому поспособствовала одна новая особа, неожиданно (или не слишком?) объявившаяся на его орбите и куда более расположенная к тому, чтобы крепостные ворота стояли гостеприимно открытыми. Может быть, этой новой особы и не появилось бы на его орбите, если бы Прекрасная Елена вновь не заперлась в крепости, но как бы то ни было, он увел свои войска от ее бастионов, дорога к тем стала стремительно зарастать травой, забываться, еще некоторое время — и Прекрасная Елена совсем исчезла из его жизни. Как ее и не было.
Прекрасная Елена исчезла из его жизни, знаменитый актер Миронов, влетевший в нее раскаленным пушечным ядром, чтобы отравить Раду удовольствие победного пира, тоже никогда больше в ней не возникал, а Дрон Цеховец несколько лет спустя возник в ней вновь.
* * *— Да они же мигом оборвут вам яйца, — говорил круглолицый, крутощекий, похожий на хорошо надутый розовый мяч, упитанный человек лет тридцати пяти в массивных, тяжелых очках на переносице — такой классический тип из НИИ. — У них же инстинкт! Они не раздумывают. Все равно как сторожевые собаки. Чуть что — и зубами за яйца. Мигом вам оборвут!
— А почему это нам, а тебе нет? Почему это тебе нет? — отвечал ему такой же классический тип из НИИ, тоже в тяжеловесных очках с большими, фонарными стеклами, только, наоборот, сухопарый, с длинным щучьим лицом. — Что значит «нам»?
— А потому что я в этой авантюре участвовать не собираюсь! — жарко ответствовал круглолицый. — Делать нужно то, в чем есть смысл. Не пар стравливать, а то, из чего будет толк. Из коллективного самоубийства никакого толка выйти не может.
— Вот и замечательно, так сразу надо было и говорить, что «я трушу»! — воскликнул тот, у которого было длинное щучье лицо. — «Боюсь, губа играет, поджилки трясутся»… А не прикрываться тут заботой об остальных!
Девица в ярко-красном платке на обритой наголо голове, державшая в руках и мявшая между пальцами сигарету, словно собиралась закурить, но все откладывала и откладывала, наставила на щучьелицого палец и затем поводила в воздухе перед собой рукой:
— Нельзя отрицать, Роман прав: любая организация, которая ими не санкционирована, — это для них преступление против государства. Статья семьдесят два Уголовного кодекса РСФСР. Наказание — от десяти лет лишения свободы вплоть до смертной казни.
— С конфискацией имущества! — подхватил круглолицый мяч, обрадованный поддержкой.
— Все это, господа, пустой разговор, — вмешалась в спор хозяйка квартиры. Это была крупная женщина слоновьего склада: слоновья фигура, толстые слоновьи ноги, мясистые, слоновьи черты лица. Тон, каким она говорила, был насмешливо-ироничен и безапелляционен. Она словно сообщала своим тоном, что все вокруг могут говорить что угодно, но истинное знание и понимание вещей — только у нее. — Они сдохли. Они уже ни на что не способны. Они импотенты, господа, импотенты! Дрочить, может быть, они еще могут, но это и все. Вдуть как следует — на это у них уже не встает. Не надо бояться, господа, не надо!
