Григорий Ряжский - Точка
— Киронька, Киронька моя, девочка золотая, дочурка, надо так, надо нам обязательно, поверь мне, пожалуйста, поверь… — И снова: — Киронька, Киронька…
Я замерла на полу с головой под тканью и только там сообразила, что это не театр всё был, всё это время прошедшее с самого начала, не Бокаччо никакой, а он все время меня хотел потрогать и поласкать. А отчим юбочку мою под покрывалом божьим нащупал и потянул на себя, тоже с прерывистой дрожью, а рука все норовила попутно дальше проскочить, туда, где между ног. И я испугалась по-настоящему в этот момент. Я сдвинула ноги, как могла сильней, и поджала их под себя, а дяде Валере выкрикнула оттуда:
— Вы чего, дядь Валера, делаете, вы чего?
Он снова как заведенный:
— Киронька, Киронька моя, так надо, дочка, так надо… — и резко полотнище богини отдергивает и дает на меня полный свет. Я глаза от неожиданности и страха распахиваю, и тогда он в глаза мои губами впивается, и в губы, и в шею, и снова в глаза, и везде, и целует, целует. А сам давит, давит все сильнее на меня внизу твердым. Тогда я не думала, что это член дядин, мне в голову не приходило, что у старых людей члены бывают вообще, в смысле, чтобы они служили рабочими органами человеческой страсти у учителей русского языка и литературы. С мамой они поженились, я была уверена, по другим совершенно показателям взаимоотношений: по общей профессии школьных педагогов, по единству взглядов на воспитание и жизнь целиком, по заботе друг о друге, чтобы не было одиноко, а было веселее вдвоем в нашей местности. А когда глаза мои от губ его освободились и мне удалось вниз посмотреть, я увидала, что орган его мужской был уже голый и торчал вверх совершенно не по-стариковски, как не должно быть у автора театральной пьесы. И меня это бесконечно удивило, поразило дико, и зрение в этот миг поплыло и ослабло, потому что снова на моем лице лицо Валерия Лазаревича оказалось внакладку, и я захотела сказать теперь уже, что что он делает со мной, но не успела, так как именно в этот момент меня пробило болью внизу живота и ударило в глубину меня твердым. И стало туда бить, строгать и стонать.
Это был дядя Валера собственной персоной с голым, как рубанок, членом, но уже не снаружи, а внутри меня. И он туда бил и бил, пока не закричал ужасно и не заплакал в этом своем крике настоящими, а не бутафорскими слезами, как у меня в спектакле, когда за кулисами быстро успевают пшикнуть из флакончика, когда забегаешь туда ненадолго переодеться и снова выйти в мизансцену. А в тот момент, как он заплакал, мне вдруг перестало быть больно, сразу отпустило и тут же, наоборот, прикатило другое совсем, приятное и волнительное, и я вся разом разжалась и обмякла и прекратила дергаться в сопротивлении усилиям отчима. А он додернулся ещё несколько раз и выкатил от счастья глаза — точно видела, от самого настоящего счастья жизни. Тогда-то и выстрелило что-то внутри меня ему навстречу, прибору его вынутому и съежившемуся — ужасно незнакомое, новое и охватившее всю меня целиком, от зацелованной им макушки до кончиков ногтей на ногах. И эта моя конвульсия избавила нас обоих от ужасного разговора, обвинений моих и его оправданий. Поняла я, что не всё так просто и понятно в театральном деле и в остальной жизни тоже, в секретах ее и неозвученных монологах.
Крови было совсем немного, и всю ее дядя Валера вытер сам и промокнул. Тогда я решительно оделась и сказала ему:
— Знаете чего, дядя Валер? — он задрожал от страха и поднял на меня глаза с выжиданием своей участи, а я поставила точку. — Я маме не скажу, я так решила, но вы ко мне больше всё равно не приставайте, а то все расскажу, ладно?
Он заморгал благодарно и снова завел:
— Киронька моя, Киронька, доченька…
В этот момент он совсем не походил на благородного интеллигента больше, а похож был на предателя из старого кино про революцию, ещё черно-белую. Таким он и запомнился мне навсегда, таким не гордым, а подбитым.
Но зато умер Валерий Лазаревич легкой смертью, без длинной болезни, на другой день, как все у нас случилось, после премьерного показа спектакля. Но умер не от счастья, а от горя из-за того, что в зал ДК «Виноградарь» пришло четыре человека только кроме учителей наших и тоже не всех, всего получилось семеро зрителей в зале. Спектакль начали все равно, не стали других ждать, а он ушел за кулисы и больше не вышел, Валерий Лазаревич. Там у него образовался сердечный приступ, и организм отчима, видно, с ним не сумел справиться, преодолеть его как нужно, с таблеткой. И он умер. И его похоронили у нас же, на поселке, так как кроме мамы и меня у него никого в жизни не оказалось, хотя мы нашли прошлую родню, но он со всеми ними был в разводах и разладах, и те не захотели приехать, знали что-то про него, чего не знали мы, вернее, мама моя.
А Сонечка моя — его дочка, получившаяся из-за насилия надо мной за кулисами за один день до авторского воплощения учителем литературы Берманом произведения писателя Декамерона на сцене «Виноградаря». И скрыть это от мамы я не сумела, больше не от кого было, придумать, от кого будет мое дитя. Мама пошла тогда и плюнула на отчимову могилу, а ребенка, сказала, будем оставлять и воспитывать сами.
С Красных Ворот мы отвалить решили с Зеброй вместе, в том разрезе, что мысль эта в голову нам пришла одновременно после случая с фальшивыми баксами, за которые пострадали, а не должны были по правилам хорошего тона. Но тут на принцип я больше пошла, потому что оснований было на самом деле больше разругаться и уйти только у Зебры, а не у меня и у неё вместе.
Купили нас с Дилькой в тот вечер по одиночке, на разные места отдыхать, но платил один и тот же клиент, за две тачки бабки отдал, по полтиннику туда и сюда, за себя и за друга. И поехали: я на баню с тем, кто платил, а Дилька — на квартиру с другим. В бане получилось лучше, чем всегда, потому что был редкий случай: одна баня, один он и одна я. И всё. Ни жратвы, ни бутылок, ни друзей других потрахаться на халяву. А сам парился, как будто по-настоящему решил здоровье поправить: с веничком, запаренным из березовых веток, в шапке войлочной, с эвкалиптом, пар по градусу отмерял, по науке, сам трезвый, как гвоздь стальной, и настороженный. Со мной разговаривал вежливо, так, что я даже засомневалась, что голая буду, а не в купальнике. Подумала, извращенец, и ошиблась. Ничего общего, ни намека на любое отклонение, кроме непривычного режима поведения с девчонкой для отдыха. Мне-то что, мне ещё лучше, если нет подвоха, хотя хуже, если нет никакого алкоголя для банного куража, мне даже немного жалко стало, что все тихо вот так пройдет, без малейшей паники, дурных анекдотов и щипков за жопу до и после. Не подумайте, что это от испорченности я так говорю, просто, действительно, непривычно очень и поэтому непредсказуемо — отсюда страх присутствует.
