Григорий Ряжский - Точка
Если помните, я недавно на мизансцену ссылку сделала, когда тот с Арбата вниз собак своих на нас спускал. Допускаю, что удивила вас некоторым образом, использовав такое замысловатое словечко. Но в том-то и фокус, что все в моей жизни не случайно переплелось, а в виде определенной последовательности выложилось, вроде туго свернутого рулона обоев, например, с которого сорвали бумажную заклейку и пустили катиться под уклон. А после по всякому может произойти, зависит от уклона и качества бумаги: если, например, уклон не загаженный, а бумага крепкая, то можно вполне рулон тот обратно закатать, взять домой и на стену поклеить. Или же, если бумага не порвалась, выдержала, но сильно запачкалась — опять варианты имеются: отмыть, потереть, посушить и в дело. А вот, если бумага изорвалась, то, даже если грязи и не было вовсе по наклонному пути, где раскатывали, то все равно никаким клейстером не перекроешь, хотя и не будет на испорченной бумаге наружных пачканных следов. Такая вот метафора.
И снова к мизансцене обратно и к распечатке рулона, потому что как раз все с этого началось, с уклона и с театральной постановки, хотя и не жалею ни о чем, не зову и не плачу, как сказано поэтом в его поэзии. Но постановка была не в стихах, а в словах. Смысл каждого действия я не точно сейчас уже припоминаю, по прошествии лет: все это тогда же перекрылось получившейся двойной трагедией, и творческого следа на всю жизнь не получилось. Но зато запомнила, что название постановки было «Бокаччо», а писатель, написавший исходное произведение, — Декамерон, итальянец по происхождению. Я иногда, когда попадаю в ресторан с кем-нибудь состоятельным, перед отдыхом — такое тоже по работе случается, когда клиент уже нетрезвым покупает и желает добавить ещё в обществе себе подобных — всегда нахожу в меню «Карпаччо», это блюдо такое мясное, и смеюсь и вспоминаю про спектакль, в котором играла в ДК «Виноградарь» в восьмом классе. И тоже, кстати говоря, блюдо это итальянское и созвучное, как и спектакль наш.
А пьесу саму написал Валерий Лазаревич, дядя Валера Берман, мой отчим и мамин муж. Он в школу нашу приехал после своего развода в Кишиневе преподавать русский язык и литературу. Ему жилье выделили на поселке временное, так как он считался исключительно ценным знатоком предмета и таких учителей раньше в нашей поселковой школе не работало до него. Лет ему 55 было, и он сразу обратил на меня внимание, это еще, когда я в седьмой перешла только, дело было. А после этого он и маме стал знаки внимания оказывать в той же школе, она малышей вела, как всегда. Но начальных малышей тогда было уже всего шестеро на поселке, и мама не была загружена до упора, как другие. А Валерий Лазаревич очень говорил фундаментально, бородку короткую носил, вечно отутюжен был, и пахло от него тоже очень. Сам про себя говорил, что только по недоразумению не стал Дон-Кихотом из Ламанчи по жизни, а сделался учителем по профессии. Очень загадочным был интеллигентом в отличие от других местных. Имел, правда, проблему в виде больного сердца с приступами иногда, всегда клал под язык таблеточку из упаковки, вроде нитротолуола что-то и успокаивался потом через какое-то время.
Но маму совершенно не отпугнуло это обстоятельство, потому что он гораздо красивее за ней ухаживал, чем был больной. Поженились мама с дядей Валерой и стали все мы вместе Берманами через полгода после его приезда на поселок и за полгода до итальянской постановки в «Виноградаре», в самой середине, от конца всей истории если мотать. Само собой, как родня, я главной была актрисой в дяди Валериной пьесе, и мы репетировали с ним. Сначала, по ходу действия, еще до антракта я была монахиней, потом женой пастуха, потом соседкой обжоры, а потом хозяйкой бани. А после антракта — рабыней, переодетой в мальчика, богиней из небесной дали, сбежавшей дочкой купца и служанкой патриция. И всё это в одном представлении — так он придумал. И столько же костюмов, и столько же переодеваний, и столько же подгримировок под каждый раз. И уже перед самой премьерой в ДК дядя Валера все крутил меня так и так, щупал, на роль проверял бесконечно, тексты, чтоб учила и ему повторяла, до самого, помню, вечера проверял и волновался, пока все из «Виноградаря» не ушли и мы с ним в гримерной комнатке не остались сами только. А я вижу, что он переживает просто невозможно за судьбу нашего спектакля, за постановку свою. Так переживает, что руки трясутся немного, и щека слегка подергивается от волнения. Он посадил меня на колени к себе и говорит только:
— Киронька, Киронька моя…
Сейчас мне понятно, что переход он тогда верный искал, не был уверен, как поточнее растление мое начать, какими словами убедить, чтобы совпало всё с его затеей без обид и последствий, но с результатом. Но то, что не мог он себя перешагнуть, пересилить в отношении меня, то, что запал смертельно и не было это все для него так просто — это тоже точно, отвечаю, зуб даю.
— Чего, — говорю, — дядя Валер, не так чего я делаю?
— Всё, — отвечает Валерий Лазаревич, — всё ты так делаешь, доченька, всё у тебя прекрасно получается, — а самого ещё сильнее трясет, чувствую, как бьёт просто его снизу и в меня упирается жестким краем. И руку мне кладет на коленку, а другую на ребра. — Сейчас в богиню переоденемся давай, говорит, и в последний раз прогоним монолог выхода в завершающей мизансцене. — А там у меня костюм другой, всё свободное, падающее до низу с дыркой для головы посередине и с широченным рукавом.
И он начинает меня расстегивать с целью помочь переодеваться в богиню, но руки плохо управляются и расстегивают меня неловко. Тогда я сама ему помогла, кофту скинула и в маечке одной осталась, чтобы в дырку уже головой забираться. И забралась, но не до конца, а до середины божественной накидки. В этот момент дядя Валера и решился. Он поднялся, обхватил меня всю целиком, пока я ещё с другой стороны платья не появилась, и пережал все мои движения, тесно притянув к себе самому. Потом мягко так к земле притянул, чтобы я упала на пол, на другие костюмы из Бокаччо. А сам шепчет беспрестанно:
— Киронька, Киронька моя, девочка золотая, дочурка, надо так, надо нам обязательно, поверь мне, пожалуйста, поверь… — И снова: — Киронька, Киронька…
Я замерла на полу с головой под тканью и только там сообразила, что это не театр всё был, всё это время прошедшее с самого начала, не Бокаччо никакой, а он все время меня хотел потрогать и поласкать. А отчим юбочку мою под покрывалом божьим нащупал и потянул на себя, тоже с прерывистой дрожью, а рука все норовила попутно дальше проскочить, туда, где между ног. И я испугалась по-настоящему в этот момент. Я сдвинула ноги, как могла сильней, и поджала их под себя, а дяде Валере выкрикнула оттуда:
