Юрий Манухин - Сезоны
Как я и ожидал, собрание чаек не было случайным. На берегу, на гальке, а не в иле, лежали два серебристых крупных, больше чем по полметра, гольца. Чайки только-только успели выклевать им глаза, жабры, растерзать брюхо у головы и вытащить внутренности. А так гольцы были совершенно свеженькие. Чайки орали, проклиная меня на своем языке. Некоторые проносились так низко, будто хотели вырвать у меня из рук гольцов. Но рыбины крепко сидели на согнутых пальцах, как на крючках, и я, довольный, пошел назад. Угрызения совести не мучили меня, лишившего птиц их законной добычи.
Пересекая бухту рядом с устьем реки, я вдруг увидел на иле, а потом уже и на мокром песке совершенно четкий медвежий след. Сам по себе след медведя, хоть и свежий, не стоит особого внимания. Но этот поразил меня своими размерами: полтора моих сапога сорок третьего размера поместились по длине его следа. Когти, глубоко прорезавшие ил, были длиной не меньше чем две спички. Честно говоря, ни до, ни после я не видел подобного следа. Если реставрировать по нему размеры медведя, то получался «Москвич».
Я поохал, поудивлялся, потоптался в одном следе, оставив другой в качестве наглядного пособия для студента и для более точных параметрических измерений. Потом я проводил взглядом следы и тут заволновался так, что один голец сорвался с пальца в грязь. Я его поднял, он опять упал — нижняя челюсть у него оторвалась. Я оставил гольца, быстро пошел по следу. Дело в том, что след уходил на терраску, в травяные заросли, где мы вчера оставили неспущенную лодку.
Лучше бы не видели всего этого мои глаза! Закрыть бы их и обратным ходом, как в кино, вернуться к гольцу, поднять его и другим ходом уйти от всего этого разбоя. Наше многострадальное и надежное судно, благополучно доставившее нас в устье реки Кычувэвеем, было растерзано. Мы не стали лодку спускать вчера, думая посмотреть утром, не появился ли где прокол за последний день пути. «Растерзана» — сказать не все: лодка была буквально распущена на ленты. Все отсеки, даже пол, были аккуратно вскрыты, полосами, будто злоумышленник орудовал сразу четырьмя лезвиями.
Бывалые люди говорили, что здешние медведи не опасны. Случившееся существенно меняло мои представления относительно агрессивных возможностей хозяина местных гор и тундры. ВИДНО; погостивший у нас экземпляр уже имел дело с человеком. Ни красный цвет, ни запах резины, который медведи, по общему мнению, не переносят, не остановили бурого бандюгу.
Я поднял карабин, погрозил склонам, заросшим стлаником, где, может быть, сидел он, и пошел к палатке, удивляясь лишь тому, отчего же не проснулись мы, когда медведь с превеликим шумом выпускал воздух, раздирая лодку. Потом мне в голову пришла мысль, что лодка ЛАС-5 (аварийная спасательная), может быть, и на этот раз спасла нас. Может быть, отпугнула она его шипящими взрывами, отвлекла его внимание от палатки, где посапывали беззаботно двое искателей приключений. А то пришел бы, гад, и, не спрашивая: «Кто в тереме живет?» — сел бы на нас своим задом. Что бы от нас осталось?
Самое простое — взвалить вину на себя. Вали не вали, а уж Робертино отыграется на мне. Шутка ли — такая лодка! Как он клянчил ее весной в экспедиции! Как он был доволен, когда ему удалось заполучить «воздушный корабль», как он звал краснобортую красавицу! И цена ее по накладной тоже приличная. Но вали не вали, отыгрывайся не отыгрывайся, а лодки нет. Мы ее, конечно, отмоем от грязи, просушим, сложим как надо, свернем и привезем на базу. То-то будет оханий и аханий!
Я постоял немного у палатки, потом решительно раздвинул вход и принялся трясти и дергать студента за ноги. Он сел, спальный мешок сполз с его плеч, показались его бледные жилистые руки. Он свесил голову, все еще плохо соображая, покрутил головой и уставился на меня.
— Что на свете всех милее? — спросил я с насмешкой.
— Баба, — не задумываясь ответил Феликс.
— Дурак ты дурак. Сон милее всех на свете, а он: «Баба», — вспомнил я старушку-повариху из Карелии. — Ты хоть слышал, как я палил?
— Как будто.
— Сколько раз?
— Два, — подумав, сказал Феликс.
— Да, тебя разбудишь.
— Я же сказал, что девочка мне снилась. Молодец такая девка, как сибирский валенок.
— Пока ты слюни во сне глотал, а я пузыри во сне пускал, медведь нашу посудину изувечил. Ремонту не подлежит.
— Вот это да! Где он? — Феликс мигом выскочил из мешка.
— Сидит там. Тебя дожидается в устье. Пойдешь приветствовать, не забудь банку сгущенки прихватить в качестве презента. И рулетку не забудь, и фотоаппарат, дабы запечатлеть его для истории. А если нет самого, то ищи его след, который еще не простыл. И там рядом голец лежит — его подарок.
8Шел десятый день — вертолет не прилетал. За четыре дня, прожитых в устье реки Кычувэвеем, мы прекрасно отдохнули. Я не скажу, что праздность стала нашим образом жизни. Наоборот, мы вкалывали как карлы, да еще по погоде с моросью и ветром (наконец-то погода установилась та, какая и должна была господствовать здесь).
Душой мы отдыхали. «Земля надежнее, чем море». А если в море да на резинке? Тогда земля не то чтобы надежнее, тогда земля — оплот, твердыня, спасение. Это прочувствовали мы всеми своими клетками, всеми центрами, всеми нервными окончаниями. Земля! На ней, родимой, тоже всякого натерпишься. Но тут уж, как говорится, все от тебя зависит. Две ноги — прекрасная опора в жизни. Литосфера — надежный фундамент для наших опор.
За три дня мы немало сделали: отработали кусок побережья до южной рамки планшета, поднялись по долине километров на семь и побывали на обоих водоразделах. А последний маршрут по северному побережью бухты от начала до конца выполнил Феликс Соколков. И я остался доволен его работой.
Возвращались под вечер промокшие, подуставшие и умиротворенные. Нас ждала двухместная палатка с тугими скатами. Это так приятно, когда возвращаешься, а дом стоит, а рядом изобилие сухих дров. Мгновение — и горит костер. Еще мгновение — и кипит вода. Третье мгновение — берись за ложки. Мы не голодали, но и не наедались досыта. Знаете, такое посасывающее, довольно приятное ощущение — еще бы съел столько же.
Как вы помните, наверное, сухарей мы лишились, а те остатки, которые можно было собрать, проплесневели на второй же день. Проникла плесень и в крупу. Видно, плохо была просушена. Крупу перед варкой приходилось тщательно промывать. Но все это мелочи. Был чай. Тушенки еще оставалось четыре банки, сгущенки — две, было еще на две заварки гороха, и если поэкономить, то и гречу можно было растянуть на три заварки. Нам так понравилась уха из гольца и голец, жаренный в кастрюле, что я частенько прислушивался и приглядывался: не собираются ли чайки снова на пир.
На десятый день мы никуда не пошли. Нужно было привести в порядок образцы, пробы воды, записи (я еще не переписал в пикетажку с черновиков предпоследний свой и последний Феликса маршрут). Черновые записи в принципе осуждаются правилами ведения геологической документации. Правил я придерживаюсь и студенту почтение к ним внушал. Но ведь моросило же напропалую целые дни! Во что бы превратилась пикетажка?
День нам понадобился — ликвидировать долги по работе и спрятать грешки, чтобы не очень в глаза бросались. А на другой день уже с утра делать было нечего, и я наконец-то соорудил две удочки, мечтая половить гольчиков в яме, которую заприметил в километре выше по течению. Для Феликса ожидалась первая рыбалка на Востоке. Правда, какой он рыбак? Сам говорил, что рыбачил всего раз десять в жизни, и то бреднем. Но бреднем какая рыбалка — так, чтобы трусы замочить, зубами постучать да процеженную бедную рыбешку в ведро побросать. А рыбак все же, наверное, жил в нем; чуть рассветать стало, Феликс уже будил меня. Верный признак рыбацкой души — неспокойное ее состояние перед рыбалкой. «Скорее, скорее, не упустить время!» — зовет душа, предвкушая мгновения, от которых одна сладость на сердце.
Туман стоял плотный. Ветра не было. Вся одежда покрылась мельчайшими жемчужинками — это водяная пыль набросилась на нас. Вскоре я почувствовал, как знобящая сырость проникает под энцефалитку, под свитер. Я вернулся в палатку и надел ватник.
Река Кычувэвеем многорукавная, такая же, как и Тальновеем, и бродится она в длинных сапогах почти везде, А там, где яму я засек, река шла одним руслом по кривой; вдоль левого берега тянулся плес, и как раз в конце его яма. В общем, по нашим северо-восточным меркам место было самое что ни на есть рыбацкое. Когда подошли к нему, стало уже совсем светло. Но и при самом ярком свете в этих краях не найти ровного удилища. Пришлось довольствоваться кривыми тяжелыми ольшинами. Да уж чего привередничать — не стрелять же из них! Была бы рыба! А рыба была.
Я первым настроил снасть, первым наживил крючок белым кусочком мяса от ракушки, первым зашел в реку по колено и первым забросил удочку на течение, ближе к отбойному месту. Поплавок пронесло метра три, и он утонул.
