Эндрю Круми - Мистер Ми
Клери мог превратить любой текст в механическое сооружение. А почему бы не пробовать сделать обратное? Глядя на прислоненную к стене метлу, он размышлял, какое в ней может скрываться зашифрованное сообщение. Быстро произведя расчеты, он пришел к мнению, что это — нескладно построенное предложение, в котором повествователь сообщает, что подарил кольцо своей возлюбленной. Однако Клери сделал расчет массы произвольно, и была значительная возможность ошибки. Тогда он еще раз, с большей тщательностью проанализировал метлу, сосчитал и взвесил в ней каждую веточку, опять прислонил ее к стене и измерил точный угол наклона. Получив более точные цифры, Клери установил, что кольцо было семейной реликвией, что возлюбленная была несколько холодна и что неудачное построение фразы явилось следствием душевной боли дарившего. Из этого вытекало, что любые предметы могут таить в себе какое-то сообщение; и Клери провел свои последние годы, одержимый желанием перевести окружающий мир на язык художественного текста, к которому этот мир служил всего лишь прекрасной, но в основе своей обманчивой иллюстрацией; этот неистовый поиск наблюдала только собака (следы ее зубов видны даже на «Дневнике»), и мы узнаем о нем из записей, становившихся все более исступленными по мере того, как мир, окружавший писателя — дома, улица и город, которые ранее представляли собой лишь самый незначительный фон для его исследований, вдруг приняли форму бесконечно развертывавшейся рукописи, адресованной единственному читателю:
«Он повторяет просьбу. Солнце перехватывает плывущие воспоминания». (Лестница.)
Или позднее:
«Я приеду после двенадцати и надеюсь, что сыр к тому времени созреет» . (Перевернутая тележка.)
И наконец:
«Планеты — звезды — божественное непрерывное движение. Огонь, Огонь! Слово Божие». (Насос.)
Конец его жизни скрывается в неизвестности, так же как и завершающие страницы его «Дневника» (хотя ничто не указывает на то, что к нему тоже была причастна собака), и посмертное издание трактата Клери последовало после многих лет пренебрежения. Отрывки из него появились в журнале «Наблюдения в области физики, естественной истории и искусств». Но полный текст (включающий чертежи,исполненные в виде великолепных гравюр) вышел в свет лишь в 1779 году с предисловием Жана-Бернара Розье, из которого мы, собственно, и узнали о человеке, названном им «Ньютоном поэзии». В заключение Розье пишет, что сопротивление международному признанию теории Клери проистекало из возражений тех людей, которые, согласившись с тем, что движение планет расшифровывается как поэзия, каковой оно, по сути, и является, были бы вынуждены признать, что Всевышний действительно говорил на языке Расина.
Как видишь, я опять нашел Жана-Бернара Розье, который все еще был заметной фигурой даже через двадцать лет после его первого упоминания. Это меня в высшей степени порадовало. Но мне пора было отходить ко сну. События следующего дня и все прочее, вплоть до настоящей минуты, когда я пишу эти строки, а Катриона мирно спит внизу, я «сохраню» для следующего письма. Когда она проснется, я пошлю ее бросить это письмо в почтовый ящик, и тебе придется немного подождать, пока я возьмусь за следующее.
Глава 5
Ферран и Минар шли уже много часов, и это само по себе было достаточно утомительно, особенно для толстяка Минара, а им к тому же еще приходилось нести тяжелый узел, где помещались все их пожитки, включая странные документы, которые уже привели к убийству девушки и бегству друзей из Парижа. Смеркалось, птицы мирно пели на деревьях, грязь и дым большого города остались далеко позади, но Минар по-прежнему печально повторял через каждые несколько минут «Моя бедная Жаклин», заливаясь при этом слезами, что раздражало Феррана не меньше, чем мухи, натертая нога и тяжелый узел.
— Я же говорил, что надо было разложить вещи на два узла, — сказал Ферран, оглядываясь через плечо на своего безутешного товарища, который тащил узел по земле волоком. Они пытались нести его вдвоем, но, поскольку Ферран был значительно выше ростом и у него был, соответственно, шире шаг, ему приходилось неестественно замедлять ход, а Минару почти бежать — иначе они ходили почти что по кругу. Поэтому они несли узел по очереди, непрерывно препираясь, кто из них пронес его дольше. Минар предложил для измерения времени петь песни, и Ферран согласился, считая, что песни улучшат им настроение, но тут возник странный феномен: тот, кто нес тяжелый груз, пел быстрее. К тому же Минар поминутно принимался рыдать, и ему приходилось рассчитывать, сколько строк и куплетов он потерял, оплакивая участь бедной Жаклин, чье бездыханное тело с белым лицом и синими губами так и стояло у него перед глазами. Ферран предпочитал об этом не думать.
— Вам надо ее забыть, — говорил он. — Надо все забыть. — Поскольку Минар столько раз проваливался на экзаменах, казалось бы, ему ничего не стоило забыть что угодно. — Мы начинаем новую жизнь. Нам даже придется взять другие фамилии.
— Очень может быть, но я предпочел бы решать проблемы по мере их поступления, — сказал Минар, который в этот момент нес узел, держа его перед собой и переваливаясь, как утка. Ферран взял у него груз, и некоторое время они шли молча.
Наступили сумерки, они давно уже шли по лесистой местности и, по-видимому — по крайней мере так считал Минар, — приближались к Монморанси, где живут родители Жаклин. Но Ферран хотел остановиться на ночь в густой чаще, за пределами человеческой досягаемости.
— Я не уверен, что хочу оказаться за пределами человеческой досягаемости, — заметил Минар, — если мы в результате окажемся в пределах досягаемости диких зверей.
В воздухе звенели насекомые, иногда откуда-то доносился вой или крик неведомой твари, и Минар жалел, что уделил так мало времени изучению естественной истории.
— И потом — вдруг тут скрываются разбойники?
— Чепуха! — отозвался Ферран.
Они решили передохнуть. Ферран присел на узел, а Минар стал разглядывать в полумраке холмик, на который собирался присесть, если только там нет муравьев, крыс или змей. В конце концов он осторожно на нем примостился, постоянно перенося тяжесть с одной ягодицы на другую: если его укусят в одну, по крайней мере другая останется в целости, и он сможет ускакать на одной ноге от муравья, крысы или змеи, которая на него набросится.
— По-моему, мы уже прошли достаточно, — сказал он. — Почему бы нам не поискать здесь место для ночлега?
Он имел в виду, что, поскольку им все равно предстоит спать на голой земле, у них богатый выбор. Ферран встал и начал ходить по поляне, словно ему было не все равно, где именно провести неуютную ночь.
— Как вы думаете, волки здесь водятся? — спросил Минар, вглядываясь в темноту, уже окутавшую окружавшую поляну чащу.
— Вряд ли, — ответил Ферран и откинул ногой камешек.
— Значит, вы не уверены? — Беспокойство Минара переместилось с ягодиц на горло: он уже представлял, как в него вгрызается случайно пробегающее чудовище.
— Волка здесь, наверное, не видели уже лет двести, — сказал Ферран, — но это не значит, что их вовсе нет. Положение, построенное на отрицании, недоказуемо.
— Зато наши обглоданные тела явятся доказательством положения, построенного на утверждении…
— Не беспокойтесь, Минар, вы же знаете, что волки редко едят людей.
— А как насчет той девочки из сказки?
— Какой сказки?
— Ну, той, где девочке велели отнести бабушке хлеб и молоко, и по дороге через лес она встречает волка, а волк спрашивает ее, куда она направляется, и она отвечает: «К бабушке», а волк говорит: «По какой дороге ты пойдешь — по дороге булавок или по дороге иголок?»
— Помню, — сказал Ферран, — мама рассказывала мне эту сказку. Девочка отвечает, что пойдет по дороге булавок.
— Да нет, иголок.
— Нет, уверен, что булавок.
— Вы ошибаетесь, сударь.
Ферран не хотел ввязываться в спор посреди леса и, поскольку они уже договорились, что ни в чем нельзя быть уверенным до конца, сказал:
— Может, мне рассказывали другой вариант сказки. — Но Минар уже рыдал. — Что с вами? Не плачьте, пусть будет по-вашему.
— Моя бедная Жаклин! — простонал Минар, вытирая слезы. — И все из-за каких-то булавок, которые нам не надо было у нее брать.
Ферран сел рядом с Минаром, обнял его и произнес самым мягким и добрым тоном, на какой был способен:
— Да, Минар, теперь я вспомнил. Девочка сказала, что пойдет по… по одной из дорог, и волк побежал по другой.
— Верно, — со вздохом сказал Минар, прижавшись лицом к груди Феррана.
— А когда волк пришел к бабушке, он ее убил, слил ее кровь в бутылку, разрезал ее мясо на куски и положил их на тарелку, надел ее ночную рубашку и залез в постель.
Минар вдруг встал.
— В чем дело?
— Я что-то услышал.
