Эндрю Круми - Мистер Ми
Его «каталог поэтического равновесия» стал лишь началом. Клери полагал, что сумеет распространить свой подход на прозу и даже на повседневную речь; однако вскоре он обнаружил, что простая система противовесов, которую он нашел в стихах, не является универсальной. Вместо этого, когда Клери применил свой метод «риторических гирек», например, к отрывку из романа мадемуазель де Скюдери «Кир Великий», он обнаружил, что для придания словам прочного и четкого центра тяжести их надо оформить в виде механизма из семи стержней с тремя грузиками на каждом (стержни же прикреплены к легкому каркасу, к которому привязаны связующие нити). Клери попытался построить такой механизм, но этот эквивалент отрывка из романа (первые абзацы восьмого тома «Кира Великого») вызвал такое раздражение у его домохозяина, что тот выбросил машину на улицу, где ее вскоре разобрали на дрова.
Тем не менее Клери, по его словам, доказал, что «каждое высказывание, которое человек произносит своим голосом, имеет эквивалент в виде механизма, построенного его руками». И Клери занялся поисками этого «механизма», скрытого в самых различных текстах — от Корнеля до призывных криков торговцев рыбой. Однако, памятуя неприятный инцидент с домохозяином, Клери счел за лучшее ограничиться подробными рисунками этих машин, и иллюстрации, на которых они изображены, — самая привлекательная часть его трактата «Механическая поэзия».
Согласно Клери, любому тексту присуще общее равновесие сил; внутренняя структура работы представляет, по его мнению, сложную систему действия и противодействия, нагрузки и напряжения. Подробный анализ «Опытов» Монтеня являет собой наиболее известный пример его построений: Клери уподобил труд Монтеня механической системе, состоящей из двух тысяч девятисот пятидесяти трех компонентов, организованных в виде стоящего на гладком полу большого стола на шести ножках, лестницы, прислоненной к ближней стене, расположенных с чрезвычайной тщательностью различных предметов (несколько книг, череп) и несколько идеализированного пледа, накинутого на незанятую поверхность стола.
Другие его сооружения были не менее впечатляющими. Какой-то маловажный юридический документ, в котором говорится о передаче участка земли незаконнорожденному сыну маркиза де Ронана, в переводе Клери на язык механики превращается в аппарат, где шар скатывается по искривленному желобу, рискуя провалиться в различные отверстия (каждое из них воплощает юридический подпункт), и в конце концов останавливается в прямоугольном лотке, сделанном, как специально оговорено на чертеже, из «дуба или другой подобной древесины», где его разглядывает элегантная дама, на лице которой, выражающем смесь удивления и восхищения, нет осознания того, что предмет, представший ее взору, есть всего-навсего договор между аристократами о передаче нескольких акров бесплодной зелени и ветхого сарая.
Клери мог взять любой текст — прозу, стихи или даже обычный разговор — и, проанализировав составляющие согласно своей схеме, создать его механическое изображение. Те специалисты, которым он показывал свою распухающую рукопись в надежде заручиться их поддержкой, высказались о ней отрицательно, отмечая произвольность его теоретических построений,хотя Клери сумел опровергнуть их возражения, сводящиеся к тому, что различное произношение, удлинение и сокращение гласных или слогов повлечет за собой перераспределение смысловой массы и, следовательно, полное изменение соответствующего механического воплощения. Разумеется, Клери предусматривал идеальное произношение, а его механические схемы, соответственно, не учитывали трение в блоках и растяжение нитей.
Тем не менее Клери не смог найти издателя, взявшегося бы опубликовать его сложный труд, украшенный тщательно выполненными драгоценными иллюстрациями, которые Клери вычерчивал долгими ночами, описанными в его «Дневнике», дышащем болью и возмущением, но тем не менее вызывающем захватывающий интерес. Большинство людей, к которым обращался Клери, были склонны разделять мнение его домовладельца, утверждавшего, что Клери полностью невменяем.
Однако это не заставило его прекратить работу. Взволнованное письмо матери он представил в виде кучи удочек, валяющихся в чулане; детская песенка представлена в виде множества булавок, воткнутых в оторочку юбки. Клери также продолжал уточнять подробности своей теории, хотя даже его сторонники (к тому времени их у него было трое или четверо, но, как он их нашел, остается неясным) начали сомневаться, что полный текст романа может быть представлен сбалансированным механическим сооружением, поскольку роман — тривиальное чтиво, пригодное только для женщин и недостойное того, чтобы Клери тратил на него время. Тем не менее Клери предпринял свое наиболее амбициозное на сегодняшний день исследование — анализ «Принцессы Клевской». Согласно своей системе, он придал каждому слову и букве определенную массу; затем стал определять возникавшие в результате этого силы, пытаясь найти метод, позволивший бы привести в равновесие отдельные отрывки, а затем и целые главы. Но после многих недель безрезультатного труда Клери понял, что решение поставленной задачи не только чрезвычайно трудно, но и невозможно именно в силу того, что текст представляет собой вымысел, ложь. Клери решил, что только истина придает равновесие тому, что мы говорим или пишем, ту естественную гармонию, которая возникает с той же легкостью, с какой мы следуем сложным грамматическим правилам, даже когда разговариваем во сне. Создав механический аппарат наших собственных высказываний, предположил он, мы сможем получить возможность судить, правду ли утверждают подозреваемые в преступлении или лгут; нам даже, возможно, удастся оценивать верность своих невысказанных соображений, которыми мы в мыслях утешаем себя, но которые на самом деле, может быть, являются самообманом.
Поэтому, предложив создать «универсальный индикатор лжесвидетельства» (неосуществимый на практике аппарат, выполняющий «индикацию» показаний обвиняемого или свидетеля при помощи стрелки, движущейся на круглом циферблате, сверху которого написано «да», а снизу «нет»), Клери с удвоенной энергией вернулся к вопросам литературы и осознал, что, хотя правдивость романа не может быть установлена без сравнения с действительностью, которая его породила, сам роман должен находиться в состоянии автономного — возможно, непрочного — равновесия. «Теперь я смогу исправить ошибку, повлекшую неудачу с романом мадам де Лафайет», — с ликованием записал он в «Дневнике»; для этого он создал понятие «замысловатая ложь», то есть обман, использованный в качестве всего лишь псевдосилы, которой можно пренебречь, но которая обеспечивает общее решение задачи. Теоретически этот метод требовал изменения знака всего лишь одной величины в его расчетах, касавшейся эпизода в четырнадцатой главе. Этот способ сработал, о чем свидетельствует радостная запись в «Дневнике».
Каждое произведение художественной литературы, вывел Клери (после того, как у него прошел пароксизм радости), должно содержать по крайней мере одну неправду, которая укрепляет фактуру произведения. Этот тезис составил двадцать восьмой раздел «Механической поэзии».
Затем Клери с целью обобщения ввел понятие движения; он считал, что литературные произведения подвержены «центробежным» силам (тенденция вводить новые персонажи, сюжетные линии и прочую информацию, которая способна разнести на куски все шаткое сооружение) и служащим им противовесом центростремительным воздействиям, объединяющим отдельные части вокруг общего центра, который он изображал в своих прекрасных, но непостижимых иллюстрациях в виде ступицы колеса. Вскоре его графики стали напоминать изображения гипотетических планетных систем или пульсирующую сеть артерий; так произошло, например, с некоторыми модными трудами Монтескье или Руссо. К этому времени Клери оставили даже его три или четыре сторонника; люди, знавшие его в это время, впоследствии писали, что Клери очень редко покидал свою квартиру и обычно в таких случаях его сопровождал черный пес среднего размера и меланхолического темперамента, крутившийся прежде возле ближайшей мясной лавки. Считается, что именно эта собака сгрызла последнюю часть рукописи Клери, о содержании которой мы можем судить лишь по разжигающим любопытство ссылкам на нее в «Дневнике».
Клери мог превратить любой текст в механическое сооружение. А почему бы не пробовать сделать обратное? Глядя на прислоненную к стене метлу, он размышлял, какое в ней может скрываться зашифрованное сообщение. Быстро произведя расчеты, он пришел к мнению, что это — нескладно построенное предложение, в котором повествователь сообщает, что подарил кольцо своей возлюбленной. Однако Клери сделал расчет массы произвольно, и была значительная возможность ошибки. Тогда он еще раз, с большей тщательностью проанализировал метлу, сосчитал и взвесил в ней каждую веточку, опять прислонил ее к стене и измерил точный угол наклона. Получив более точные цифры, Клери установил, что кольцо было семейной реликвией, что возлюбленная была несколько холодна и что неудачное построение фразы явилось следствием душевной боли дарившего. Из этого вытекало, что любые предметы могут таить в себе какое-то сообщение; и Клери провел свои последние годы, одержимый желанием перевести окружающий мир на язык художественного текста, к которому этот мир служил всего лишь прекрасной, но в основе своей обманчивой иллюстрацией; этот неистовый поиск наблюдала только собака (следы ее зубов видны даже на «Дневнике»), и мы узнаем о нем из записей, становившихся все более исступленными по мере того, как мир, окружавший писателя — дома, улица и город, которые ранее представляли собой лишь самый незначительный фон для его исследований, вдруг приняли форму бесконечно развертывавшейся рукописи, адресованной единственному читателю:
