Арман Лану - Пчелиный пастырь
— А тут как раз была война.
Холодный юмор у этого сухощавого человека, скорее маленького роста, с кожей табачного цвета.
— Самое простое, — предлагает Лонги, — это позвать хозяина.
Сухощавый человек поднимает густые брови над темно-голубыми глазами.
— Гориллу. Он меня знает.
— Да, Гориллу, — говорит Карлос.
— Гориллы здесь нет.
— Плохо дело.
— Да, плохо дело. Я вас видел. Вы живете в Баньюльсе уже несколько дней. Вы рисуете. А еще что вы можете сказать?
— Меня зовут Эме Лонги. Я учитель словесности, лейтенант, военнопленный. Сто двадцать седьмой стрелковый полк. Репатриирован медицинской службой в мае вместе с другими тяжелобольными. Мои документы это подтверждают.
— Гляди-ка, учитель словесности! Только вот чего я не пойму: зачем вы хотели войти в частное помещение?
— Частное, частное, ну да, конечно, частное. Но я-то знал его, когда оно было общественным. Понятия не имею. Это просто, но это трудно объяснить. Я бывал здесь до войны. Я знавал «Первые такты сарданы». Я люблю сардану, я прохожу перед «Первыми тактами» и слышу сардану. И вот я вхожу. Вхожу, постучавшись, заметьте. Что в этом дурного?
Маленький слушает, брови его снова сдвигаются. Нос сперва поднимается, затем опускается — не нос, а совиный клюв. Маленький задумчиво затягивается сигаретой, бумага которой обугливается.
— И вы хотите, чтобы вам поверили?
— Мне кажется, я достаточно часто приезжал в Баньюльс, меня должны признать, — летом тысяча девятьсот тридцать восьмого, зимой и летом тысяча девятьсот тридцать девятого!
— Сожалею, но мы-то не из Баньюльса. Ваша история не внушает доверия.
«Не внушает доверия?» Интеллигент.
— Почему мы должны доверять вам? Опусти свою пушку, Карлос. Где вы живете?
— В «Каталонской».
— Вы намерены долго здесь оставаться?
— Это зависит от вас.
Тень улыбки проходит по загорелому лицу.
— Юмор — это прекрасно, но не всегда достаточно убедительно.
— Мне дали два месяца дли поправки здоровья. Перпиньянский военный врач…
— Как его фамилия?
— Эскаргель. Капитан медицинской службы Эскаргель. Это вас устраивает?
При создавшейся ситуации Эме Лонги должен был бы проявить выдержку, но он все-таки теряет терпение. Маленький не может не почувствовать этого. Но и он не производит впечатления терпеливого человека.
— Продолжайте и постарайтесь понять нас. Поставьте себя на наше место.
— Кого и на чье место?
Третий, высокий и худой, еще не проронивший ни слова, говорит:
— Все они такие! Видел бы ты моего шурина, который вернулся в ноябре из Гамбурга и с бывшими участниками первой мировой войны! Из него сделали мальчика-певчего!
— Не вы меня допрашиваете, а я вас, — говорит маленький.
— А по какому праву? Я француз, а вы?
— Дело тут не в праве, господин учитель! Дело в совершившемся факте. Мы вооружены. Не вы. Понимаете?
— Понимаю.
— В таком случае объясните нам все не торопясь.
— Военный врач Эскаргель пожелал, чтобы я восстановил силы, что я и делаю. Только военный врач Эскаргель не предвидел, что мне все осточертеет. Я стал искать спасения. В Северной зоне мне совсем не понравилось. Я устроил — так, чтобы меня отправили сюда. И теперь я спрашиваю себя, много ли я выиграл.
— Каким же образом вы собирались «спасаться»?
— Уж не знаю. Все было готово. Меня должны были ждать в Перпиньяне. Но в условленном месте меня никто не встретил.
— Кто это «должны были»?
— А кто такие вы?
— Те, у кого в руках револьверы.
Лонги размышляет, не слишком ли много он им сказал. Он думает о том, как был изумлен Пират, и о его замечаниях, которые передала ему Анжелита. Надо как-то выпутываться.
— «Должен был» — это Симон, заместитель директора в Управлении по делам военнопленных. Его сцапали накануне моего приезда.
— Это верно, — елейным тоном говорит четвертый — Эме не заметил, как он вошел. — В префектуре была уйма всяких осложнений.
— Допустим. Вы ищете «спасения». И ищете его, врываясь в порядочный дом, где добрые люди репетируют сардану? Бросьте! Вы пришли сюда не случайно.
— О, были минуты, когда я готов был уехать отсюда на лодке, на велосипеде, уйти на своих двоих! Мне захотелось уехать в тот день, когда я вышел из жандармерии.
— У кого вы там были?
— У старшины Крюэльса. Он был чуточку полюбезнее вас.
— Путч! Он смахивает на провокатора!
Так значит, любопытного зовут Путч. (Пишется, должно быть, «Пюиг», как «Пюиг дель Мае», хотя жители Баньюльса произносит «Путч дель Мае».) А вот нетерпеливый Карлос смахивает на солдата разбитой испанской армии!
— Llain qué té foute, coyoun![45] — прерывает его Пюиг. — Главное, жалко, что нет Гориллы. А как его зовут, Гориллу-то?
— Я знал, да забыл.
— Ну, а что он делает, когда не танцует сардану? Чем он занимается?
— По-моему… Подождите-ка… Он содержит гараж. А что это за игра у нас с вами?
— Мы вовсе не играем! Кто еще в Баньюльсе знает вас?
— Все зависит от того, что вы называете «знать». Секретарь мэрии, книгопродавец…
— Могут они поручиться за вас?
— Конечно, нет! Да, еще Поль Пюньо, виноградарь — поэт, друг господина Майоля.
— Его здесь нет.
— Мне об этом сказали на улице Братства… Есть еще хозяин казино.
— Был.
— Как был?
— Его арестовали и отправили в Германию.
— Еще — хозяин «Каталонской гостиницы».
Они хохочут. Очень громко. Антонио Вивес — это и впрямь смешно, но так ли уж смешно?
— Если другого поручителя, кроме этой канарейки, у вас нет… Весьма сожалею, лейтенант Лонги, не придется вам воспользоваться нашим гостеприимством.
— Стало быть, не успел я выйти на свободу, как опять попал в плен! К французам! Или к испанцам! А подумали ли вы о том, что, если я исчезну, завтра же Антонио Вивес отправится прямехонько в жандармерию и сообщит, что один из его постояльцев испарился? Найдет мое барахло в беспорядке, начатую, еще не просохшую картину… и…
— Да. А в Перпиньяне вы никого не знаете?
Эме Лонги не колеблется.
— Нет. Я прожил несколько дней у мадам Понс в гостинице «Грот».
— Что мне нравится в вас, лейтенант Лонги, так это то, что вы не умеете врать. Не жалуйтесь, я окажу вам радушный прием в «Первых тактах сарданы» образца тридцать девятого с поправками, внесенными в сорок третьем.
Здесь командует Пюиг. Эме следует за ним. По пятам за ними идет тот высокий худой, который знает, что делается в префектуре, и Карлос, который, должно быть, поглаживает рукоятку пистолета у себя в кармане. Все как полагается для знаменитой пули в затылок! И тем не менее он не мог заговорить об Оме, о Пирате и, уж конечно, о беглеце, чьи снимки с астрономической суммой украшают все жандармерии Руссильона. Таким оно и должно быть — знаменитое Сопротивление, которое немцы называют «терроризмом». Особенно поражает его сложность этого параллельного мира. Его китайская сложность.
Скрипит еще одна дверь. Мягкий голос произносит:
— Крайне необходимо смазать петли.
Хорошо воспитанный человек. Свечи следуют за ними. Дверь снова закрывается, они спускаются, и сардана становится все громче. Значит, под таким невинным, всем доступным залом «Первых тактов», в котором летом Горилла учил танцевать прекрасных чужестранок, помещался этот подвал? В Лаборатории тоже говорили, что в Баньюльсе есть подземелья. Он прислушивается.
Som i serem gent catalana
Tant si es vol com si no es vol!
Que no hi ha terra més ufama
Sota la capa del sol[46].
Ему вспоминаются два слова:
— «Santa Espina»![47]
— Что вы сказали? Повторите!
— «Santa Espina»! В последний раз я слышал ее, когда был на хуторе Рег вместе с Анжелитой и Капатасом.
— Он никого не знает в Перпиньяне, но Капатаса он знает, — говорит позади него высокий.
Они идут дальше. Этот спуск с бесконечными поворотами чем-то напоминает кишки.
— Идите осторожно, лейтенант Лонги. Тут есть еще одна дверь.
Эта дверь — не простая дверь, это дверца шкафа. Пюиг открывает обе ее створки. Нажимает на дно. Дно скользит и открывает еще одну лестницу, ведущую прямо в склеп под римским сводом.
— Баньюльские подвалы, — поясняет Пюиг. — Этот подвал принадлежал семье Араго — не семье ученого, а другой ветви, которая занималась изготовлением вина для литургии. Вы находитесь в раю мальчиков-певчих всей анекдотической живописи Салона французских художников, господин живописец!
В его юморе слышится злоба.
— Я вас доставил. Я видел вас однажды — это было, конечно, в тридцать восьмом — в Зеленом кафе у «правых». Вы были там с Полем Пюньо и Аристидом Майолем. Простите за нелюбезный прием.
