Арман Лану - Пчелиный пастырь
Это «до скорого» подозрительно или нет? Выйдя в коридор, выкрашенный краской цвета гусиного помета и увешанный старыми объявлениями о наборе в жандармерию и новыми, которые оповещают об очередной партии арестованных, Эме Лонги получает удар в самое сердце. В одной из этих бумажонок объявлена награда за беглеца из Крепости. Анжелита была прекрасно осведомлена: 200 000 марок за того Молчальника.
— Все еще в бегах, — говорит старшина. — Само собой. Уж если бы его поймали, газета разразилась бы целой речугой. Не видели, не поймали, но уже готов, сгорел.
Он ликует. Эме выходит, на секунду останавливается, чтобы раскурить потухшую сигарету. Асфальт плавится. Эме мог бы пройти под мостом, оставив слева Пюиг дель Мае, и пойти к Майолю на его мызу. Очень жарко. Он чувствует облегчение. Откуда это чувство — ведь они не собираются оставить его в покое?
Сзади слышится шорох колес велосипеда, который обгоняет его. Старшина Крюэльс расплющивает седло своим толстым задом, обтянутым хаки. Не оборачиваясь, он машет Эме рукой.
Силы еще не полностью восстановлены. Растянувшись на постели, он погружается в чтение, как в лагере. В книжном магазине он откопал «Надежду» и «По ком звонит колокол». Книгопродавец продал их ему с сожалением.
— Больше уж мне их не достать. Они запрещены. А вы любите именно такие книги? Может быть, вы предпочли бы «Муссон» или «Унесенные ветром»?
Беседа прекращается, потому что в лавку входит дама в гипюре, берет газету, отталкивает пальцем «Сигнал» и, как прожорливая курица, хватает «Моды и шитье».
— Господин Мальро бывал здесь с одной актрисой, — говорит книгопродавец.
— Они, наверно, жили в Гранд-отеле?
— А сами вы тоже бывали у нас?
— Конечно, господин Мило. Я был вашим покупателем.
— Верно, верно. Теперь быстро стареешь. Заходите — может быть, у меня будут еще какие-нибудь книги…
Бесконечная пауза.
— …в таком же роде. Вам здесь нравится? Мне тоже, хотя я одинок. В сороковом году я потерял жену. Она была родом из Баньюльса, из семьи Сагольс. Вы должны были ее знать. Резвая была, как форель. Меня они так и не приняли. Я ведь из Нарбонны! «Gabatche», чего уж тут!
— Gavatche.
— Gavatches или gabatches — все дело в том, соблюдаешь или нет знаменитое изменение согласных. Это от каталонского «gavatxas»: люди лангедокского наречия. Кто родом из Нарбонны, тот и есть «gavatche». Вы ведь рисуете, правда? (Значит, он узнал Эме?) У меня есть вещи, которые могли бы вам пригодиться — рамы, картон, кое-какие краски… Я открыл такой отдел в магазине. Мне говорили, что пишете вы недурно.
Да, уж три дня, как Эме снова взялся за дело. Он пробует сделать полотно в духе своих «повозок», изобразив большую раковину Баньюльса. Работа значительно продвинулась. Очевидно, люди смотрят, как он рисует. Следует различать нюансы в этом их безразличии!
Он работает, и его окутывает приятный запах масляных красок. Кто-то стоит у него за спиной и смотрит. Но можно быть спокойным, что это не Майоль! Он закуривает, делает несколько затяжек, оборачивается и видит девушку, местную жительницу, в пурпуровой кофте и темно-синей юбке, с тонкой талией и длинной шеей. Она удивлена потому, что видит на холсте себя, он — потому, что его невольная модель останавливается. Она шла ему навстречу от фонтана Свободы, неся на голове кувшин. Шагах в тридцати от мольберта она остановилась и уселась на парапет. В сложном сплетении линий он поместил ее именно туда, где ее недоставало. Она поднялась, увидела его, остановилась у него за спиной, узнала себя в таком неожиданном месте. Он счастлив. Вот они, маленькие радости… Девушка, по всей вероятности дочь рыбака, смеется. Так как она возвращается от фонтана и кувшин — тому свидетель — стоит у ее ног, он отваживается на комплимент.
— Это кувшины придают здешним женщинам такую гордую посадку головы.
Она отскакивает. Ей не нравится, что он заметил, что она несет кувшин, как крестьянка. И она высокомерно роняет:
— Нет. Это порода!
И уходит, неся кувшин не на голове, а в руке.
VI
Почти полная луна выкатывается из моря, словно футбольный мяч. Эме наблюдает с террасы за танцем стрижей — их крики, похожие на удары долотом, модулируют в низкие металлические звуки, которые затем превращаются в очень высокие и долго не затихают. Готовят фонари. Море тихо, спокойно, пожалуй, встретится косяк анчоусов у Трех Монахов, у Рег дель Милан или у Улейстрея. Кричат чайки. Между птицами, живущими на суше, и морскими птицами идет война за их владения. Стриж — не самая грациозная птица. Этот ветреник часто-часто машет крыльями, как будто хлопает глазами, разыгрывая удивление, тогда как полет чайки — настолько плавный полет, что дух захватывает.
Спать? С него хватит. Он в плену — правда, он не сидит за колючей проволокой, но все-таки в плену. Утром он позвонил Анжелите. Она говорит уклончиво, спешит. Спуститься в салон и, потягивая коробьерское винцо, слушать елейные речи Антонио Вивеса — Ява, Суматра, Борнео, Сингапур… К черту Батавию! Он спускается, отмахивается от приглашения Дерьмовой Малакки и снова выходит на улицу. По немецкому времени еще почти день.
Половина десятого. Свет часов на мэрии притушен. Из-за разных ограничений ящерицам не хватает мошек. Почему Эме скользит вправо, на тропу, которая огибает мэрию, вместо того чтобы продолжать прогулку по дороге? Этого он не поймет никогда. Быть может, потому, что не любит укоренившихся привычек и обычаев, даже таких прекрасных, как хороводы мальчиков и девочек — мальчики отдельно, девочки отдельно, — эти гирлянды сплетшихся руками мальчиков и девочек, этот хоровод, обедненный войной. Интуиция? «Провидение», — подсказывает Таккини. Просто-напросто воспоминание? Здесь до войны открывался зал — не то мастерская, не то просто сарай, где собирались приглашенные из других городов и исполнители народных танцев. Туда притаскивали лампионы, геральдические панно, пюпитры и партитуры. Несколько раз в неделю здесь танцевали местные жители и пестрая курортная публика. Это место носило изысканно-таинственное название:
«ПЕРВЫЕ ТАКТЫ САРДАНЫ»
«Первые такты сарданы»… и как учитель словесности не подумал об этом? Быть может, это и есть единственная семантическая сила слова, которое привлекает его и направляет его судьбу?
При первых же шагах по тропке туда воспоминание проясняется. Дощечка с надписью по-прежнему висит над массивной запертой дверью. Пустынная улочка пахнет смертью.
И именно сейчас Эме Лонги слышит, или ему кажется, что он слышит, почти неуловимую сардану. Он останавливается. Он превращается в огромное ухо. Нет, он не бредит. Он подходит к двери. Сомнения нет — сквозь толстые доски, сквозь время ласково зовет его пленная сардана. Он стучится. Музыка не умолкает. Он колотит в дверь громче — гневно, бессмысленно. Не меняя звучания, сардана излагает свою тему. Он снова барабанит в дверь. На этот раз под дверью появляется полоска света. Он опять стучит, более деликатно. Если и теперь ему не ответят, он уйдет. Скрип замка. В неясном свете, который бросает ему в лицо приторное дыхание свечей, он узнает интерьер «Первых тактов сарданы», помост, воздвигнутый на бочонках. Пусто. Никого нет. Кто же отпер дверь? Эти театральные трюки кажутся ему менее странными, чем когда-то, потому что долгие месяцы он прожил в театральной труппе из III блока. У него снова возникает ощущение кулис. Однако все продолжается, и сардана незримо полыхает.
Он делает шаг вперед. Вот он уже в «Первых тактах сарданы». Он вздрагивает. У него за спиной:
— Не двигаться! Руки вверх! Побыстрее! Обыщи его, Карлос!
Языки пламени и их тени танцуют на вновь запертой двери. Его обшаривают жесткие руки. Привычные к этому делу. Да и он привычный. Три человека. Встревоженные и внушающие тревогу.
— Это не Энрике.
— Господа, обыски вызывают у меня отвращение. За три года в Померании я их возненавидел.
— Nada![44] —говорит Карлос.
— Можете опустить руки, — говорит тот, кто угрожал.
Вид у этого человека раздосадованный. Голос скорее какой-то шероховатый — это не искажение французского. Назвать его гортанным будет, пожалуй, слишком сильно, просто привкус гор… И я еще жаловался, что мне скучно!.. «Эге! Здесь пахнет жареным!» Это комментарий Бандита. Заткнись, Бандит!
— Кто вы такой и что вам нужно?
— Не знаю, как вам сказать. Я услышал сардану…
Это их не успокаивает. Белки глаз и белые зубы… это отдает кладбищем. Карлос, Энрике… Испанцы?
— Я знаю «Первые такты сарданы». Я бывал здесь до войны.
Лонги прекрасно понимает, что его объяснения, хотя это и сущая правда, малоубедительны. Ну и попал же он в переплет! Человек с чуть гортанным французским двумя пальцами достает из кармана желтую сигарету и протягивает Карлосу. Потом повторяет этот жест и опять двумя пальцами вытаскивает следующую сигарету из пачки, оставшейся в кармане (Бандит: «Лучше показать людям задницу, чем пачку сигарет!» — «Надоел ты, Бандит!»), и ритуальным жестом протягивает сигарету цвета маисового листа третьему — высокому священнику. Высекает огонь. Трут. Запах сразу же бросается в ноздри — запах ночного перехода и стражи. Сделав несколько затяжек, человек отвечает после длительной паузы на замечание Лонги:
