Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 2, 2003)
— Белокровие — это рак, что ли? — спрашивает Кристина.
— Малое количество эритроцитов в крови. Поражение мозга. Восемь процентов опухолевых клеток.
Андрюша вынул платок и вытер лицо.
— Я как пришел к ней, даже испугался. Трубочки вокруг какие-то, приборы. Штатив стоит с банками, катетер. Все время возят ее по разным кабинетам: рентген, сканер, томография. Без конца переливание крови. Самая главная процедура — пункция костного мозга. Врач говорит: костный мозг ленив, работает не в полную силу. Однажды что-то не получилось с установкой катетера, и у Полины в этом месте образовалась огромная болезненная гематома. Другой раз ночью оборвалась трубочка, подходящая к катетеру, Полину залило кровью.
— Неужели все-таки ничего нельзя было сделать? — вздыхает Кристина.
— Я приходил к ней каждый день и всякий раз не узнавал ее. Волосы на голове выпали, лежит бритая, в чепчике. Рот весь в болячках. Воспалились кисти рук. Потом пошли печеночные колики. Печень была отравлена введением химии. Лицо все желтое от желтухи. Озноб немилосердно. Никакие одеяла не помогают. Все время надо менять белье — сильно потеет. Дышит с трудом, стонет, жалуется, что жмет сердце. Я думал, что сойду с ума. Прижму ее к себе и говорю: ты выздоровеешь. Плохие клетки убиты, растут хорошие. Возвращайся, не уходи!
Кристина тут чувствует, что у нее тоже глаза набухают слезами.
— Потом Поля вовсе перестала двигаться, не открывает глаза. Губы шевелятся, а слов не слышно. Врач говорит: она умирает. Сегодня или завтра утром. Я ему: может, реанимация? Он только рукой машет: какая реанимация! Я смотрю на Полю. Пульс у нее истончается, дыхание все реже и реже. Умерла она у меня на руках.
Андрюша не мог дальше говорить. Махнул рукой и побежал в храм. Кристина идет к монастырским воротам, сама думает: «Что же это я? Так и не читаю бумаги Андрюши, которые он мне дал. Сегодня же непременно начну читать».
Возле монастыря она увидела странную группу людей. Мужчина с бородкой, в гимнастерке, возле него женщина в простеньком платьице. Тут же четыре миловидные девушки с распущенными волосами и мальчик в матросском костюмчике. Они стояли и смотрели на толпы людей, идущие в монастырь. Если бы не современные одежды на них, Кристина так и решила бы, что это точно Царская Семья. Идет она мимо них и слышит разговор:
— Кто научил тебя, Ники, почитать подобным образом волю Бога? — спрашивает женщина. — «Да будет воля Твоя». И ты называешь это христианством? Только это звучит скорее как магометанский фатализм. Истинное христианство больше в действии, чем в молитве. Ученики Христовы никогда не сидели сложа руки. Они шли из края в край, проповедуя слово Божие. Господь Бог даровал тебе сто шестьдесят миллионов жизней. Бог ожидал от тебя, что ты ни перед чем не остановишься, чтобы дать им счастье.
— На все Его Святая воля! — отвечает мужчина. — Я родился шестого мая, в день поминовения многострадального Иова. Я был готов принять свою судьбу.
А женщина — свое, вроде как не слышит его:
— Надо было менять правительство Штюрмера! Тебя все предупреждали! Дядя твой Александр Михайлович так тебе и писал: если не поставишь других людей, будет катастрофа. Ты виноват во всем, что произошло!
— Что же я мог сделать? — оправдывался мужчина. — Я всего-навсего лишь полковник! Не велик чин! Не генерал какой-нибудь! Всю жизнь на военной службе. Сначала командир эскадрона лейб-гусарского полка. Затем командир батальона лейб-гвардии Преображенского полка. Вот вся моя карьера.
Девушкам, видно, надоело стоять без всякого дела. Они стали шалить, подталкивать друг друга. Одна из них, толстушка, дергает высокую девушку с бантом:
— А я на иконе красивее, чем ты!
Тут мальчик в матроске спрашивает:
— А что, правда, на иконе это мы и есть? Чудеса, да и только! Прямо не знаешь, что и думать…
В это время Кристина видит, что со стороны моста катят три легковые автомашины. Они останавливаются неподалеку, и из них выскакивают крепкие парни в одинаковых куртках. Все стриженые, в руках дубинки.
— Вот они! — кричит один из них.
Парни окружили семерых людей и повели их куда-то в сторону. Кристина подошла к одной из машин, в ней сидел лысый толстяк в черных очках.
— Частное охранное агентство, — сказал он Кристине.
Кристина тогда пошла следом за теми людьми. Они долго кружили по улицам, потом завернули в какой-то двор. Там невысокий дом с крыльцом, сбоку лестница в подвал. Парни стали заводить всех семерых по очереди в подвал. Кристина долго стояла возле этой лестницы, но никто из подвала не выходил. А потом ей показалось, будто внизу под домом раздаются выстрелы, после чего все стихло. «Нет, почудилось, — решила Кристина. — Точно послышалось». И она направилась обратно к монастырю. А навстречу ей идут сестры Прохоровы. Кристина слышит, как одна из них говорит:
— Моли Бога о нас, Царь наш батюшка…
Борис Викторов
Совесть и птица
Викторов Борис Михайлович родился в Уфе в 1947 году. Жил в Сибири, в Молдавии; последние двадцать лет живет в Москве. Автор нескольких поэтических книг, вышедших в Кишиневе и в Москве.
* * *Ветлу оживит на твоем полустанке
экспресс, в девять тридцать в Москву проходящий…
В обратную сторону двинутся танки,
качнется набитый газетами ящик,
падут города, и рассыпятся гранки,
и тень Суламифи в чужую сторожку
сквозь грохот и скрежет проложит дорожку,
очнется под яблоней животворящей…
Рассыпется дробь, посветлеет на дранке
икона в дому, где безмолвствует ангел летящий…
Ржавеет ружье, и мерцает страница
той книги, где царствуют совесть и птица,
а гвозди и дробь сторожат холодящий
покой, застревая в подранке.
Влажный внутрь опрокинутый взгляд.
Пол в опилках и камень.
Так в завьюженный город глядят
поселенцы палат или камер.
В отсыревшей тени крестовин
под дрожащей от ветра фрамугой
остаешься один на один
с безымянною мукой.
Полотенце повесив на гвоздь,
слышу голос, откуда, не знаю:
«Здравствуй, гость,
я тебя понимаю!»
Выхожу в коридор. Лифт гудит и гудит.
Кореша курят, маясь в нелепых пижамах,
и душа замирает, когда появляется мама…
Скоро кончится самая долгая из остающихся зим.
Куст рябины в суровых объятьях —
серафим,
альбинос, отщепенец в собратьях.
Как хотелось ему прикоснуться, развеять сомненья,
обжечь откровеньем,
вмешаться
в нашу речь, к рукаву из цигейки прижаться,
отряхнуться, колючим снежком ободрить наши зябкие плечи,
а потом отвернуться — до будущей встречи!..
Пробивается сладкоголосая птица иглесиас сквозь
снежный март и чугунную ретушь решеток,
и любой приговор мягок, словно заржавленный гвоздь.
Окончателен. Четок.
И в твоем краю та же ночь и те же
огоньки холодные, даже реже,
холодней, скупей, чем в моей округе
на таком же брошенном побережье возле Луги.
Кулаками в ставни твои стучу я,
проклинаю, каюсь, подлянку чую.
Я от дома к дому в ночи кочую.
Отключили свет. Я устал. И усилился посвист вьюги.
Я в стогу высоком переночую.
Наслаждаясь, смотрела с откоса,
как река набухала и таяла,
и громадилась ветвь абрикоса,
и лиса из-за дерева лаяла.
Берегла, припадала к любимым
берегам, и тропинкою замкнутой
убегала навстречу гонимым,
исцеляла нелюбых и загнанных.
Доводила спасенных до дрожи,
всех жалела, слыла греховодницей —
самым загнанным зверем и в то же
время — самой жестокой охотницей…
То ли дождь — и газета стрекочет,
как у Бунина, то ли пчела
мозговую подкорку щекочет,
надоела, две жизни свела.
Вечен солнечный маятник Граса,
май, горячие руки подруг,
и любовь до последнего часа.
И свисающий с неба паук.
Тень прилипла, газета свалилась,
и гамак, тяжелея, провис.
В изголовье рябина светилась.
Вдалеке угасал кипарис.
А гамак — отвратительней плена —
паутиной, как дратвой, прошит.
И как в детстве, прижаты колена
к подбородку. И дождь шебуршит.
Слишком низок порог болевой
у пророков рязанских и тульских,
все пируют с дурацкой толпой
в номерах на окраинах тусклых.
Угадать ли, впиваясь в глаза,
соглядатая и вертухая?
А в прихожей шинель и кирза,
и коллега, и муза бухая.
«Жизнь — жестянка», — басит эпигон,
входит, дверь распахнув сапогом,
делит славу, воркует, снобится.
В окнах снег. В стаканáх самогон.
И в чернильнице кровь ясновидца.
Григорий Марк
