Виктор Притчетт - Птички в клетках (сборник рассказов)
Рейчел тоже была беззащитна лет шесть-семь назад, когда разошлась с мужем. У Гилберта сейчас "самый пик", решила она. Она тоже "свое хлебнула" и "выкарабкалась" и теперь уже не думала о своем одиночестве и обездоленности, а навалила на себя кучу общественных забот. Она сменила мужа на газетную колонку.
— Ей-богу, надо за него взяться, — сказала она напрямик Дэвиду с Сарой, отчаявшись уследить за речью Гилберта, то и дело ставившей ее в тупик и все перескакивавшей через финальные фразы. Он же со своей стороны хмыкал, говоря с ними о Рейчел.
— Жутко приятная женщина, жутко нудная. Все женщины нудные. Соня бывала дикой занудой, когда сдуру выпендривалась. Ну и что? Вы, конечно, заметили: я сам зануда. Я вам надоел. Я пошел. Спасибо, Сара, спасибо, Дэвид, что пригласили, спасибо за дружбу. Вы ведь меня пригласили, а? Да? Я рад. У меня нет друзей. Мы с Соней кой-кого приглашали, но это все ее друзья, не мои. Старичье. Ну, я пошел. Надо кормить ее пса.
И он удалялся под их взглядами, негнущийся, сорокалетний.
Он был, конечно, изгой из-за своего несчастья. Малоприятное состояние. Она на себе испытала. Но она догадалась, когда уж решила им заняться, несмотря на кучу дел, что все это было и раньше. Он заучил все эти приемчики — цок, цок, цок — как кукла на шарнирах или как сирота, у которого отщепенство — любимый конек. Это выплыло, когда Дэвид как-то при ней спросил Гилберта о родителях. По тому, как переглянулись Дэвид и Сара, Рейчел сразу поняла, что они все это уже сто раз слыхали. Пальнул ответ, длинные ресницы часто-часто захлопали над мальчишескими глазами.
— Незнаком с ними. — Демонстрировалось презрение к своей ране. Он родился, он сказал, в Сингапуре. Создавалось впечатление, что ни мать, ни отец к факту его рождения непричастны. Рейчел собралась блеснуть в беседе о Сингапуре.
— Ни разу не видел, — сказал он. Японцы посадили отца, мать увезла ребенка в Индию. Рейчел собралась блеснуть в беседе об Индии.
— Не помню, — сказал он. "Старуха", мать то есть, сплавила его в Англию, во всякие лагеря и школы. Детство он промыкался по палаткам и дортуарам, юность — по армейским баракам. Только в двенадцать лет "познакомился" с родителями. Они, как его увидели, сразу окончательно разошлись.
Далее он не распространялся. Жизнь выдавалась ему, как лекарство, мелкими дозами, он наловчился той же методой строить карточный домик из пауз и заставлял человека ждать, пока он развалится.
Как же, интересовалась Рейчел, зеленый юнец вдруг женился на Соне, ведущей актрисе, пятнадцатью годами старше его? "Старуха ее знала", — сказал он. Она была подруга матери. Рейчел прямо не могла это пережить. Она представляла себе, и очень правильно, выспреннюю даму с искушенным ртом, заместительницу матери, — и притом хитро разыгрывающую эту роль перед толпами великих и знаменитых друзей. У Рейчел тоже нашлись знаменитые друзья, но он осаживал ее автоматическим:
— С этим незнаком.
Или:
— С этой незнаком.
Еще Рейчел, тоже правильно, представляла себе, как он торчит у Сони в гостиной или, чего доброго, всех обносит напитками — неотесанный сынок; ведь эти запястья у него как запястья подростка, гримасничающего у гостей за спиною. Она так и слышала, как Соня его распекает за армейский жаргон и повадки, а сама культивирует их. Это был ее третий брак — от него требовалась оригинальность. Тут-то и суть проблемы.
Соня его выдумала; он не имел права быть тем, чем казался.
И вот Рейчел, которая писала, кстати, статью о распавшихся семьях, пригласила его зайти. Он прошел через парк от своего до ее дома. В дверях он произнес свой испытанный текст:
— Спасибо, что пригласили. Вы ведь меня пригласили? Ну, спасибо. Мы живем на разных сторонах парка. Это удобно. Не слишком близко.
Он вошел.
— У вас дом белый и белый пес, — сказал он.
У Рейчел был пес. Очень белый фоксик влетел и обложил Гилберта хрустально-заливистым лаем, выказав клыки крысолова. Рейчел, в закрытом голубом платье до пят, повела его в гостиную. Он погрузился в шелковую мягкость дивана, сомкнул колени и вежливо воззрился на Рейчел, словно на любопытное собрание костей.
— Встану я отсюда когда-нибудь или нет? — Он похлопал по дивану. — Глупый вопрос. Конечно, встану. Я пришел, стало быть, я уйду. — Кого-то он пародировал. Не ее ли? Фокстерьер, проследовав за ним в маленькую светлую гостиную, долго внюхивался в ботинки и брюки Гилберта и весь напрягся, когда тот потрепал его по голове. Пес зарычал.
— Хорошая голова, — сказал Гилберт. — Люблю собачьи головы. — Он разглядывал голову Рейчел. У нее были мягкие светлые волосы, волосок к волоску.
— Я заметил его шажки в прихожей, топ-топ-топ. У вас, значит, кафель. У меня ковер.
— Стыдно, Сэм, — строго сказала Рейчел собаке.
— Оставьте вы его, — сказал Гилберт. — Он чует Тома, Сониного бультерьера. Вот кого ты чуешь, да? Он чует врага.
— Сэм — это целая проблема, — сказала она. — Тебя вся улица ненавидит, правда, Сэм? Выбегаешь в сад и лаешь, и лаешь, люди даже окна открывают и ругают тебя. Кошек гоняешь, у сына Грегори загрыз кролика, у Джексонов укусил ребенка. Доктора до белого каления доводишь. Он в тебя швыряется цветочными горшками.
— Бросьте вы пилить бедного зверя, — сказал Гилберт. А собаке он сказал: — И молодец. Вредничай. Будь самим собою. Каждому полагается враг. Абсолютно.
А сам себе он сказал: "Она не простила мужа". В своем длинном платье она двигалась особенно непринужденно, будто под ним у нее ничего не надето. Гилберт это оценил, но тут же она взяла ненатуральный и глубокомысленный тон.
— Почему уж так абсолютно? — сказала она, прицепившись к поводу для дискуссии. — Может, все же относительно?
— Нет, — оживился Гилберт. Он обожал споры. — У меня вот на службе враг. Мелкий поганец. Подсиживает меня. Следит за мной. У нас там открывается новая должность, с повышением, — он думает, я на нее мечу. И следит. Сидит в другом конце комнаты, а я шевельнусь — корячится. Корячится, да. Я выхожу, он к двери, посмотреть — может, я к директору. А когда я к директору — он прямо потеет. Под любым предлогом суется к директору, пронюхать, о чем у нас шел разговор. Я сижу проектирую, он подойдет и уставится. Я смету составляю, он пялится на чертежи и на цифры. "Это что, для Джеймсона?" Не может сдержаться. "Нет, — говорю, — это я свой подоходный налог подсчитываю". Он возмущается, как это так, в рабочее время, и топает в свой угол. Радуется. Можно директору накапать. Но тут его берет сомнение, он поворачивается, подходит ко мне прямо вне себя. Не верит. "Да это я дюймы, — говорю, — в сантиметры перевожу". А он опять не верит. Кретин несчастный.
Он расхохотался.
— Зачем же такая жестокость? — сказала она. — Почему сантиметры?
— А почему нет? Он хочет место во Франции. Зануда. Занудная работа. Да.
Гилберт соорудил длинную паузу по своей методе. Рейчел увидела небоскребы, пагоды, Эйфелеву башню, муравьями взбирающихся на нее маленьких человечков. Потом Гилберт снова заговорил, и видение рухнуло.
— Единственный со службы пришел на Сонины похороны. Жену привел — я не был знаком. Она плакала. Единственная. Да. Не пропустил ни одного Сониного спектакля.
— Значит, он не враг. Что и доказывает, как я права, — вставила Рейчел значительно. Гилберт не реагировал.
— Они даже не были знакомы с бедной Соней, — сказал он и часто-часто захлопал ресницами.
— Я ведь тоже не была знакома с вашей женой, — сказала вдумчиво Рейчел. Она рассчитывала, что он станет ее описывать; он стал описывать ее докторов, юристов, которые набегают после смерти.
— Сплошной маразм, — сказал он.
Он сказал:
— Ее хватил удар в театре. Стала выговаривать слова наоборот. Я написал обоим мужьям. Ответил только один. Театр отправил ее в больницу на "скорой помощи". Идиоты. В больнице уж точно умрешь от воспаления легких, эти сволочи не дают подушек, лежи пластом и задыхайся. Маразм. Ее брат заявился, что-то говорил, жирняй. Терпеть его не могу.
— Как это все, наверно, было ужасно, — сказала она. — А речь у нее восстановилась? Иногда ведь восстанавливается.
— Спрашивала, — сказал он. — Про Тома. Называла его Мот.
Вдруг он поднялся с дивана.
— Ну вот! Я встал. Я уже на ногах. Я вам надоел. Я пошел.
Фокс побежал за ним следом из комнаты, обнюхивая его следы.
— Деревенский пес. Крысолов. Ему бы на ферме жить.
Она пустилась в откровенности, чтоб его задержать.
— Он и был деревенским псом. Муж купил его для меня, когда мы жили в деревне. Я знаю, — она углубилась в наболевшую тему, — какую роль для собаки играет обстановка, я и хотела его там оставить, но когда живешь одна в таком городе, как Лондон, ну, здесь столько грабителей…
— Почему вы разошлись с мужем? — спросил он, когда она открывала входную дверь. — Я не должен был спрашивать. Невоспитанность. Извините. Грубость. Соня всегда меня за это ругала.
