Виктор Притчетт - Птички в клетках (сборник рассказов)
— Почему вы разошлись с мужем? — спросил он, когда она открывала входную дверь. — Я не должен был спрашивать. Невоспитанность. Извините. Грубость. Соня всегда меня за это ругала.
— Он ушел к одной девице у них на службе, — стойко отвечала она.
— Ну и дурак, — сказал Гилберт, глядя на пса. — Спасибо. До свиданья. Пожмем друг другу руки? Вы меня пригласили, теперь я вас приглашу. Так положено. Надо вести себя как положено. Так я и буду себя вести.
Прошли недели, прежде чем Гилберт пригласил Рейчел. Возникали препятствия. Решения, которые он принимал днем, отменялись ночами. Ночами Соня прилетала из парка и заявляла права на дом. Она за него заплатила. Она перечисляла все предметы обстановки и утвари. Медленной, томной походкой своих героинь она недоверчиво ходила из комнаты в комнату, выспрашивала, куда он подевал все ее манто и где ее туфли. "Ты подарил их женщине". Она говорила, что он прячет в доме женщину. Он отвечал, что принимал только Дэвида с Сарой, она говорила, что не верит этой Саре. Он оправдывался тем, что оставил у себя ее пса. Как только он это выговаривал, призрак таял, заявляя, что он морит голодом бедную тварь. Как-то ночью он ей объявил: "Я собираюсь пригласить Рейчел, но ведь и ты тут будешь".
"Еще как буду", — сказала она. И это так на него давило, что, когда наконец пригласил Рейчел, он испытывал к ней неприязнь.
Его дом был не так благопристоен, как ее дом, отремонтированный в этом году. Он не делал ремонта. Окна, казалось ему (и ей), просто рыдали. На рамах был темный налет. Когда он открывал дверь, она успела отметить, что медное кольцо не чищено, и тут же на нее чуть повеяло запахом несвежей еды. В прихожей стояла особенная тишина, их голосам отвечало эхо. На креслах в гостиной, сразу было видно, давно не сидели, и пыль была на вычурных обоях. Заслышав ее, Сонин пес Том, царапая ковер, бросился вниз по лестнице, влетел в комнату, истерически накинулся на них обоих, сопел, рычал, скакал, устремился к ней под юбку и, отброшенный, очутился на зеленом шелковом диване, в общем, как у нее, но заметно пострадавшем от собачьих когтей.
— Вон с дивана, Том, — крикнул Гилберт. Пес и ухом не повел, он сопел приплюснутым носом и поводил большими бусинами глаз. Гилберт швырнул псу резиновую кость. Тот за ней бросился, и снова начались прыжки по комнате. Рейчел на всякий случай подняла повыше стакан, но пес скакнул на нее, и виски расплескалось на платье. Посреди этого светопреставления были попытки вести беседу.
— Соня любила фотографироваться с Томом, — сказал он.
— Я ее только один раз видела на сцене. Она была очень красивая, — сказала она. — Лет двенадцать назад. С ней тогда Гилгуд играл и еще один актер — Слейд. Слейд, так, кажется? Господи! Память тоже!
— Ее второй муж, — сказал он.
Он поднял резиновую кость. Пес бросился на нее. Они рвали кость друг у друга.
— Хочешь, а? Не получишь, — сказал Гилберт, а у нее в ушах были слова мужа: "Почему нельзя помолчать, если ты вечно все забываешь?"
Гилберт, осклабясь в пылу борьбы со своим псом, сказал:
— Соня всегда пускала Тома спать с нами. Он привык. Лежит на постели, пока я не приду со службы.
— Он с вами спит? — проговорила она с содроганием.
— Я прихожу домой. Хочется с кем-то поговорить.
— А как же он, когда вы уходите на службу?
Пес тянул кость и сопел.
— Женщина, которая ходит убирать, приглядывает за ним, — сказал он. И еще он сказал: — У вас три этажа, у меня два, а так без разницы. У меня внизу всякий хлам. Хотел расчистить и жить, а Соне стало хуже. Нелепица. Все — нелепица. Может, продать этот дом к чертям? А зачем? Зачем все? Я хожу на работу, прихожу, кормлю пса, напиваюсь. Зачем вот вам тянуть лямку? Привычка. Бред.
— Но вот ведь вы тянете лямку, — сказала она.
— Все пес, — сказал он.
Надо свести его с интересными людьми. Так жить нельзя, думала она. Прямо запредельное что-то.
Он говорил на крыльце, провожая ее:
— Мой дом. Ваш дом. Теперь стоят в четыре раза дороже, чем за них плачено. М-да.
Она решила пригласить его на обед и свести с интересными людьми — да, кого бы позвать? Он такой неконтактный. У нее была бездна знакомых, но сейчас ей вдруг показалось, что все они чуть-чуть не то. В конце концов она никого не позвала.
На диете сидит, старая дурища, решил он, когда она встретила его в дверях, но, оглядев пустую комнату, обратился к испытанному тексту:
— Вы меня пригласили? Или мне уйти? Нет, вы меня пригласили, не отпирайтесь. Спасибо. Спасибо.
— Я была в Вене с такими Флэдгейтами. Она певица. Это друзья Дэвида с Сарой.
— Флэдгейты? В первый раз слышу, — сказал он. — Соня в Вене кого-то обхамила. Я был пьян. Она в рот не брала. Так что обхамить умела — ой-ой. Ваш муж пил?
— Нет, конечно.
Он сел на диван. Вечер — Сонино время. Он ждал, что вот-вот прилетит Соня, усядется, уставится на эту женщину со всеми ее проблемами, целомудренно упрятанными под длинным платьем до самой туфельки, покачивающейся вверх-вниз. Но — к его удивлению — Соня не явилась. Фокс сидел у ног хозяйки.
— Как ваш враг? — спросила она за аперитивом. — Этот ваш сослуживец?
— Они с женой пригласили меня на обед, — сказал он.
— Очень мило, — сказала она.
— Люди милы, — сказал он. — Я заметил.
— Он все еще за вами следит?
— Да. И знаете почему? Думает, я чересчур много пью. Прячу в столе бутылку. Дело не в службе. Мы несправедливы к людям. Я. Вы. Все.
На столе, накрытом к обеду, горели свечи.
Свечей не хватало, подумал он. И сказал, когда она внесла суп:
— У нас были свечи. Бедная Соня как-то выбросила их в окно. Ей где-то по роли полагалось.
Суп был белый, охлажденный, и было в нем что-то, чего он не мог разобрать. Но не было соли. Вот именно, думал он, в этой женщине не хватает соли. Пишет весь день про политику и тому подобное, а еду посолить забывает. На второе было тоже что-то белое, рубленое, протертое и с чем-то особенным, черт-те с чем. Вязло в зубах. Рубленая газета, подумал он.
— Бедная Соня совсем не умела готовить, — сказал он с гордостью, ковыряя еду вилкой. — Плюхнет тарелки прямо на пол у плиты, кое-как, и бежит слушать, что говорят гости, а потом из кухни начинает вонять горелым. Я мчусь вниз, а там картошка сгорела дотла и Том облизал все тарелки. Голодовка. Никакого обеда.
— Да что вы! — сказала она.
— Сейчас питаюсь отбивными. Да, — сказал он. — Одна-две ежедневно, десяток в неделю. Я вам надоел? Мне уйти?
На лице у Рейчел уже несколько лет хранилось озабоченное выражение. И вдруг его начисто сняло. Она против воли расхохоталась. Она тряслась от громкого смеха: всю ее крутил вихрь, и она не могла с собой сладить. В крови у нее тоже был вихрь.
— Вы смеялись! — крикнул он. — Вы не протестовали. Вы не писали статью. Вы смеялись. Я разглядел ваши зубы. Отличные. Я раньше не видел, как вы смеетесь.
Пес залаял.
— Она смеялась! — крикнул он псу.
Она пошла варить кофе, очень недовольная тем, что ему удалось так ее подловить. Пока он ее ждал, пес сидел в сомнениях, насторожив уши, прислушиваясь к ней и следя за ним, как часовой.
— Крысы, — шепнул Гилберт. Пес сразу оживился. — Бедный ты малый. Ну и жизнь, — сказал Гилберт.
Пес обиженно зарычал, и Гилберт объяснил, когда она вернулась:
— Я сказал вашему псу, что ему место на ферме.
— Вы уже говорили, — сказала она. — Давайте пить кофе в соседней комнате.
Они перешли в гостиную, и она устроилась на диване разливать кофе.
— Теперь вы на диване, а я в кресле, — сказал он, констатируя расстановку сил. — Соня тоже вечно пересаживалась. Бывало, входит в комнату, а я жду. Куда сядет? Черта с два угадаешь. И в ресторанах. Сядем тут, говорит, а подойдет официант, нет, говорит, не туда — сюда. Никогда не знал, где она приземлится. Как муха. Любила привлекать внимание. Конечно. Именно. Точно.
— Да, — сказала она холодно. — Актриса, одним словом.
— Абсолютно ни при чем, — сказал он. — Женщина.
— Чушь, — сказала она, взбешенная этим "женщина", и подумала: "Теперь моя очередь".
— Мой муж, — начала она, — вечно разъезжал — Москва, Германия, Копенганен, Южная Африка, а когда приезжал домой, не знал минуты покоя, красовался перед животными на ферме, распускал хвост перед амбарами, изгородями, по-французски беседовал с птицами, корчил из себя помещика.
— Оставьте вы беднягу в покое, — сказал он. — Он жив?
— Я уже говорила, — сказала она. — Впрочем, я вам надоела. Не буду, не буду.
Она сама удивилась, что прибегла к его словарю и что вся эта история про нее и про мужа, которую она собиралась рассказать и уже стольким рассказывала, вдруг показалась ей скучной. Хотя — почему и не рассказать этому человеку? И она принялась рассказывать, но ничего не вышло. Она увязала в подробностях. Вечер абсолютно не удался. Гость зевал.
