Дмитрий Лекух - Башни и сады Вавилона
Я аккуратно трогаю перетянутый повязкой затылок.
Чешется, сука.
Значит, наверное, заживает…
– Слушай, – вздыхаю, – мы там, внутри, точно все одинаковые, а? Совсем никаких различий не существует? А то мне иногда кажется, что такие, как ты, я, Аська, другие «из нашего круга», как ты говоришь, – просто уроды какие-то по сравнению со всем остальным прогрессивным и целеустремленным в будущее человечеством…
– А, вот ты о чем, – усмехается, – сам об этом иногда, представь себе, задумываюсь. Но я тебя разочарую: все, кого я резал, внутри были совершенно одинаковыми. Ну плюс-минус, конечно. У кого-то легкие прокурены в лохмотья, у кого-то вместо печени сплошной цирроз, у кого-то еще какая-нибудь шняга имеется. А в остальном ну никаких отличий, как ни бесись…
Я выразительно смотрю в сторону того его кармана, где завлекательно побулькивает плоская металлическая фляжка.
Он опять усмехается.
Подмигивает и отрицательно мотает головой.
– Потом. Сейчас к тебе придут давление измерять. И уколы ставить. Причем не только в жопу, ты уж извини. И некоторые из этих уколов с алкоголем не шибко хорошо сочетаются. Так что коньячком я тебя, конечно, угощу. Но потом, ночью, часа через три после процедур, не раньше.
Я вздыхаю.
– Жаль, – говорю, – я что-то почувствовал непреодолимую потребность немного расслабиться. И жаль, что никаких внутренних различий ты в людях как врач не наблюдаешь. Значит, не в этом дело…
– А в чем?
– Ну, – развожу руки в стороны, – я ж не Бог, чтоб на все вопросы ответ иметь. Есть, разумеется, кое-какие отвлеченные соображения. Но это и путано, и очень надолго…
– Понятно, – вздыхает он, – и платить мне за свое любопытство придется опять-таки своим же коньякием…
– А чьим коньяком, извини, тебе бы хотелось платить за свое собственное любопытство? Моим, что ли? Так я, самое смешное, не против! Только, увы, пустой…
– Да ладно, – машет он рукой, – вечером разберемся. А ты лучше давай, укрывайся, да я окно открою, чтобы проветрить немного. А то баб Дуся уже у твоих соседей, я так думаю, разбирается. Еще минут десять и сюда придет. А она у нас бабушка строгая, хоть и малость пожилая. Не поверишь, сам иногда побаиваюсь, хоть я с ее стариковской точки зрения и большое начальство.
– Отчего ж не поверить, – натягиваю на себя колючий казенный плед, – знаю я эту породу ее ровесников и ровесниц. Из них гвозди можно делать, да вместо свай в землю забивать. Чтоб землю держали, им что, они привычные. Они ж в те времена выжить умудрились, когда вообще никто и ничто выжить не могло. И голодом их морили, и войной, и лагерями. А потом еще и перестройкой с гласностью и либеральным грабежом немного побаловали. А они не просто выжили, но еще и наших родителей вырастили сначала. А потом и нас. Теперь, вон, наших детей растят. То есть, считай, уже своих правнуков. Абсолютно железное поколение. Таких, увы, больше не делают.
Он встает, открывает фрамугу, что-то высматривает в окне.
Потом жмем друг другу руки, и он уходит, а я приступаю к досмотру принесенного Аськой пакета с книгами.
Так.
Любопытственно.
Итак, что мы имеем?
Ну разумеется, Хайям.
Куда же без него.
Недочитанный «Талейран» сталинского любимца Тарле. Я его как раз начал листать перед входом в штопор этот депресняковый.
Потрепанный томик «Искусства войны» Сунь-цзы.
Просто умница!
Жена, в смысле, умница, что принесла.
Этот неторопливый и обстоятельный китаец мыслил так, что Макиавелли по сравнению с ним всего лишь слабый подражатель.
Самое то, чтобы, смакуя, перечитывать, когда никуда не торопишься. Каждый раз что-то новое можно найти, плюс – совершенно не напрягает.
Слишком далеко от сегодняшних болей и проблем: и по времени, и по пространству.
Избранное Бродского, новая книжка Хорнби, Бегбедер с его «Романтическим эгоистом».
Его я, кстати, уже читал, и перечитывать пока что не тянет.
Хотя вещь сильная, конечно.
А вот это она напрасно принесла.
Джон Кинг, «Англия на выезде».
Вещь-то очень, сама по себе.
Читал и перечитывал.
Просто она напоминает мне о той части моей жизни, которую я, увы, кажется, навсегда потерял.
Или не навсегда?
Иногда и вправду приходит время кое-что переоценить и пересмотреть в своем бестолковом существовании…
А тишина и стерильная белизна больничной палаты, одиночество, холодный дождь за приоткрытым больничным окном, мелкий росчерк черных трещин на белом потолке – и все это после того, как в тебя стреляли, к счастью, неудачно, – наверное, лучшие для этого самого дела декорации.
Так что, может быть, я и не прав, и не напрасно Аська эту книжку сюда притащила, рано я горячусь.
Поживем – увидим.
Если еще немного поживем, разумеется.
Тот, кто меня «заказывал», он ведь, может, и не остановиться на достигнутом, я почему-то так думаю…
Глава 14
Поэтому и говорится: если знаешь его и знаешь себя, сражайся хоть сто раз, опасности не будет; если знаешь себя, а его не знаешь, один раз победишь, другой раз потерпишь поражение; если не знаешь ни себя, ни его, каждый раз, когда будешь сражаться, будешь терпеть поражение.
Сунь-цзы, «Трактат о военном искусстве»…Баб Дуся оказалась именно такой, какой я ее себе и представлял.
То есть именно баб Дусей, а вовсе не какой-то там непонятной Евдокией Ильиничной.
Невысокая сухощавая старушонка с ясным и властным взглядом прозрачных, немного выцветших от времени глаз, пучком волос мышиного цвета и добрым негромким голосом.
Померила давление, укоризненно покачала головой в сторону блюдца с окурками, закрыла фрамугу, аккуратно перебинтовала мне башку, промыв швы сначала ваткой с больно щиплющим едким спиртовым раствором, а потом смазав их резко и дурно пахнущей гадостью.
Быстро и не больно поставила уколы: два в вену и аж целых четыре в два разные полупопия.
И – ушла.
Видимо, вязать носки любимым внукам.
Я еще подумал, что почему-то, по какому-то совершенно непостижимому, но исправно работающему закону подлости, внуки у таких вот хороших старушек обычно вырастают – ну просто полными пидорасами.
Загадка, блин.
Очередной парадокс матушки-природы или своеобразный юмор потусторонних сил.
Может, когда слишком много любви – это тоже плохо?
Да нет.
Меня, похоже, любят.
И довольно серьезно.
Но мне почему-то – все равно не хватает.
Надо обдумать эту херню как-нибудь, на досуге.
Но – не сейчас.
Сейчас нужно заставить себя дотащится до окна, снова приоткрыть закрытую баб Дусей фрамугу и подымить, сидя на подоконнике.
А потом – спать.
Но – сначала надо сделать одно важное, очень важное дело…
…Беру в руки телефон, ищу в записной книжке знакомый номер.
Включаю набор.
Через некоторое время слышу в трубке недовольный, чуть хрипловатый мужской голос.
Он у него всегда недовольный.
Будто его от чего-то очень важного по пустякам отвлекают.
– Да, я вас слушаю.
– Это я тебя слушаю, Глеб, – говорю. – Аська сказала, что ты меня искал. Привет, кстати.
– О как! – теряется он на секунду. – Егорушка!
Я уж и забыл, что он меня так называл.
У него вообще манера такая.
Типа уменьшительно-ласкательная.
Только вот слышать ласковое обращение от этого мрачноватого персонажа – ну скажем так, не совсем комфортно.
Как-то сразу немного не по себе становится.
Вдруг, блин, задумал он чего такое?
– Я, – говорю, – я это, Али. Ты чего хотел-то?
Али – это его старинная кличка, еще по стадионной террасе.
Там протекала и продолжает протекать немалая часть его жизни, довольно странной для посторонних глаз.
Это – его мир.
Его выбор, нравится это кому-то или нет.
Ему – плевать.
И – добрый вечер, как это там, у них, принято говорить.
Да уж…
Кому это он, интересно, добрый? Тому, кому там, в этом их мрачном мироздании голову проламывают?
Или – тому, кто проламывает?
А ведь это когда-то был и мой мир тоже.
Мир бритых черепов, белых легких кроссовок, кельтских татуировок, модных брендов, сломанных носов, выбитых челюстей, проломленных голов и ненасытной жажды быть всегда только первым и лучшим. Мрачный и неприхотливый мир столичных подворотен, проходных дворов и пивных баров.
Мир гостевых секторов всех стадионов Европы, где бы только не играл его московский «Спартак».
Он меня, кстати, когда-то туда и приволок.
В свое время.
А познакомились мы просто как коллеги по бизнесу.
У него и там тоже странноватая репутация была, многие не хотели с ним связываться.
Мне было – плевать, я и сам такой же, в принципе.
Случайная черная клякса на глянцевой обложке гламурного отечественного медиа-бизнеса.
Ошибка оформителя, может быть даже, и вполне сознательная.
Ее просто боятся протирать, чтоб из-под этой блямбы не глянуло в их привычный и душный глянцевый мирок что-то еще более страшное.
