Каори Экуни - Ты сияй, звезда ночная
— Как мило! Такие славные братик с сестричкой!
Бормочу в ответ что-то неразборчивое, ни к чему не обязывающее. «Славные братик с сестричкой»! Он бы хоть сказал, что я — старшая его сестра!
К изголовью кровати старушки, совсем рядом с коротко остриженной головой, еле выглядывающей из-под многочисленных простыней, привязан пластмассовый стебель бамбука. С бамбука свисает оригами.
— Танабата [9]! — вскрикиваю я, не задумываясь. Послезавтра же праздник Танабата, а я совсем забыла…
— Мне один из моих внуков принес, — гордо говорит старушка.
Она одаривает меня улыбкой, и я вновь замечаю щербинки у нее во рту.
— Так, вы двое — идем. Хватит уже, — обрывает нас доктор Какие. Да уж, судя по его виду, с него точно хватит. Когда мы выходим из палаты, я напоследок оглядываюсь. Старушка уже лежит, съежившись, на боку, а старик смотрит нам вслед с необъяснимым, каменным выражением. Я испытываю какую-то лицемерную жалость. — В последний раз в жизни я поверил тебе на слово, Кон. Я был прав, когда сомневался, стоит ли тебя сюда пускать. Лучше помолчу, пока не наговорил такого, о чем потом пожалею.
Доктор Какие несся по коридору к холлу, лицо его вновь багровело.
Добираемся наконец до докторских кабинетов — а Муцуки уже вернулся. Когда увидел нас с Коном, следующих по коридору под конвоем доктора Какие, совершенно точно, глазам своим верить отказался.
— Что здесь происходит? — говорит.
— Все, теперь эта парочка — твоя ответственность, — рявкает доктор Какие и покидает нашу троицу.
Муцуки сварил нам кофе. Сижу, вдыхаю его успокаивающий запах и чувствую, как по телу наконец-то разливается тепло. Есть для меня в больницах что-то пугающее…
— И чем они больны, все эти люди? — спрашиваю я.
— Какие люди?
— Ну те, с третьего этажа, из такой огромной палаты. Нас доктор Какие на них посмотреть сводил… не сердись, пожалуйста.
Муцуки отхлебывает кофе. Говорит — он и не думал сердиться. Объясняет:
— Не думаю, что они больны чем-то конкретным. Всего понемножку… Слабое сердце, проблемы с почками. Все, чего и следует ждать в таком возрасте…
— Почему же тогда они в больнице?
Несколько мгновений Муцуки молча смотрит в свою чашку.
— О, по многим причинам…
Н-да. По многим причинам, значит.
— Эти медсестры мне ужасно напомнили школьных учительниц. Они прямо меня напугали!
— Эй, а тебе не пора идти на обход? — спрашивает Кон. — Мы, строго говоря, пришли, чтоб посмотреть, как работает доктор Кишида. И вообще, ты где раньше шлялся?
Вопрос задал Кон — но отвечает Муцуки, глядя на меня.
— У меня был обеденный перерыв. Я вышел перекусить.
— Ну, — говорю, — и странный же ты человек, Муцуки. Зачем ты напрягаешься, отчитываешься передо мной? Где и как ты питаешься во время работы — твое личное дело!
Следующий обход Муцуки предстояло делать только вечером, а до этого надо было еще принять пару пациентов, так что Кон решил — на сегодня хватит. Помимо прочего, мне казалось — я уже увидела, как Муцуки работает. По сути, мы изначально понимали, как его воспринимают пациенты.
Муцуки проводил нас до главного входа.
— Добирайтесь домой аккуратно. И помните — сначала шестой автобус, а потом, напротив большого офисного здания, пересядете на первый.
Солнечные блики, отраженные каменными ступенями, светят нам, выходящим из больницы, в глаза. У скользящих дверей, засунув руки в карманы, стоит Муцуки. Халат его — слепяще-белый, чистый, прямо как в телевизионной рекламе отбеливателя. Здание — такое же унылое, как и прежде. Я бросаю взгляд вверх, в сторону окон третьего этажа.
— Они — пришельцы из космоса, — шепчет мне Кон. Он тоже смотрит на окна третьего этажа.
Выйдя из автобуса, прощаюсь с Коном и решаю заглянуть в ближайший универсам, купить бумагу для оригами. Как только прихожу домой, сразу же беру банку пива и принимаюсь делать украшения для праздника Танабата. Клею кольца, цепи, вырезаю из бумаги разные фигурки и орнаменты. Одну полосу складываю в гирлянду бумажных колокольчиков. Записываю на оригами свои желания — все, сколько ни есть. Хочу, чтоб мой итальянский стал лучше, чтоб редактор забыл про мои вечно сорванные сроки, чтобы я выросла сантиметров на пять. Последнюю полоску бумаги я оставляю чистой, просто перевязываю шнурочком. Самое большое желание должно остаться тайной, так оно вернее всего сбудется. Заканчиваю с украшениями и развешиваю их на Древе Кона. Вокруг — горы мусора, оставшегося после моей работы, — обрезки бумаги, крышка от тюбика с клеем, несколько пустых пивных банок, ножницы. Древо Кона, пожалуй, великовато для предложенной ему роли — особенно если сравнивать с тоненькими, изящными стеблями бамбука, которые в таких случаях полагается использовать. Похоже, оно немножко стесняется, что ни с того ни с сего оказалось в центре всеобщего внимания. Но в то же время оно явно испытывает радость и гордость, сразу видно. Я вытаскиваю Древо Кона наружу, на веранду.
Внезапно остро хочется бобовых ростков эдамаме. Я бегу в ближайшую бакалею и покупаю целую корзинку. Пять минут в кипящей воде — и они принимают красивейший оттенок зеленого. Откидываю их на дуршлаг, посыпаю солью. Муцуки с минуты на минуту домой вернется. Уже совсем темно. Бумажные украшения на веранде вот-вот растворятся в чернильной ночной тьме…
Муцуки приходит с работы. Раздвигает стеклянные двери. Громко хохочет:
— У этого растения такой сконфуженный вид!
Это точно. Вид действительно неловкий, напряженный, нахохленный и сконфуженный. Право слово, ужасно неуклюжее растение. Мы с Муцуки сидим на веранде, попиваем пивко, едим эдамаме и мило беседуем о Древе Кона. Приходим к выводу, что это — совершенно замечательное растение. Оно сильное, не привлекает насекомых, да к тому же его легко можно превратить в бамбуковый стебель к празднику Танабата. Можно ли требовать от какого-нибудь растения большего?
— Слушай, а давай здесь поужинаем, на воздухе, — говорю.
Муцуки с улыбкой кивает. Говорит — это хорошая идея.
— Ты холодную лапшу есть будешь? Вкусно и освежает.
— Отлично звучит. — Он опять кивает.
— Муцуки? — Не знаю почему, но мне вдруг становится не по себе. Спокойствие на лице Муцуки делает его таким далеким. — О чем ты думаешь?
— Да ни о чем, — отвечает он. Упрямо, не отводя взгляда, смотрит на луну, сияющую, висящую в небе, словно огромный белый шар. Его печальная улыбка сбивает меня с толку окончательно.
Но как бы там ни было, настроение у него сегодня, похоже, необыкновенно хорошее. Он уничтожил изрядную порцию лапши, даже съел немного мороженого на десерт (а обычно он десерты не любит). Первый раз в жизни сам предложил — может, нам стоит выпить, и сделал для нас обоих мятные «Джулепы». Ему, судя по всему, действительно понравились мои праздничные украшения, и он просто осыпал их похвалами, уверенно утверждая, что лучших невозможно отыскать во всей Японии.
— Муцуки?
— Что, родная? — Он смотрит на меня, и глаза его, ласковые и отстраненные, словно говорят мне — что бы я ни сделала, что бы ни сотворила, они всегда останутся столь же всепрощающими.
— А ты почему не запишешь свои желания? — предлагаю бодро и протягиваю ему полоски оригами. — Вообще-то разрешается три желания записать, но у меня лично гораздо больше получилось…
— Нет, спасибо. — Муцуки скрещивает руки на груди. — Нет у меня никаких желаний. Я совершенно счастлив тем, что уже имею.
Я встаю. Ставлю свой стакан на пол.
— Секо?
Не обращая внимания на тревожный взгляд Муцуки, я судорожно ищу ту бумажку, на которой так ничего и не написала днем. Голубенькая. На верхушке растения.
— Давай напишем здесь наши имена, — предлагаю. Достаю толстый маркер и записываю оба наших имени. Вид у Муцуки неуверенный. — Знаешь, чего я пожелала? — говорю. — Я пожелала, чтоб у нас навеки все оставалось как есть. Вот для чего была эта бумажка. Но потом я подумала: вдруг, если я запишу, желание не сбудется? Вот и оставила бумажку чистой! — И резко замолкаю. У Муцуки на лице печаль. Нет, даже не печаль — боль. Боль, которую уже невозможно вынести. — Что случилось? — выговариваю я с трудом.
— Ничто не может оставаться неизменным, — говорит Муцуки, когда к нему наконец возвращается голос. — Время летит, люди приходят и уходят. С этим ничего не поделать. Все меняется.
Принять такое? Никогда!
— С чего это ты вдруг так заговорил? Раньше ты другое говорил — хорошо бы, чтоб у нас все оставалось как есть! Мы же оба этого хотим, почему все не может идти, как раньше шло?
— Секо, — произносит он спокойно и твердо, — сегодня я встречался с Мидзухо. Я все ей объяснил. И историю с парком развлечений, и все остальное.
Настала довольно долгая тишина — я никак не могла ничего сказать.
