Дуглас Коупленд - Пока подружка в коме
Начал накрапывать дождь.
– Я думаю, потому, что мы только живем в этом мире, но не меняем его. Хотя нет, не так. Мы ведь зачем-то родились – значит, мы часть какого-то важного плана.
Мы пошли дальше.
Все мы проснулись через одинаковое (примем за Х) число лет после юности, какие-то склизкие и загрубевшие. Возможность сделать выбор еще есть, но она уже не кажется безграничной. Веселье стало ширмой, прикрывающей готовность забиться в истерике. Мы как-то незаметно оказались посреди преждевременной осени жизни – никакого тебе янтарного бабьего лета, никаких красот, а сразу – мороз, зима, бесконечный, все не тающий снег.
В глубине души я рвался растопить этот снег, я хотел изменить ход вещей в этом мире. Я не хотел стареть раньше времени.
Мы подошли к длинному прямому участку тропинки. Пэм сказала:
– Смотри.
Она профессиональной походкой манекенщицы прошла по воображаемому подиуму.
– Келвин Кляйн. Милан. Осенняя коллекция девяностого года. О чем я думаю, выходя на подиум? Я волнуюсь, не слишком ли тощие у меня ноги, достанется ли мне после показа халявный кокаин… Внутренний мир супермодели – это тебе не шутка!
Мы перебрались через ручей и пошли по его мшистому берегу под лучами солнца, пробивающегося сквозь тучи.
В тот вечер я напился под предлогом того, что дома никого не оказалось и по телефону было никого не вызвонить. Я переживал заново разговор с Пэм и чувствовал себя более одиноким, чем когда-либо. Я старел, я был один, и, самое главное, я не видел ни единого шанса, что когда-нибудь это изменится.
Я не помню, что было после того, как я открыл вторую за вечер бутылку водки (тут уж мне давно было не до тонкостей вкуса… залить бы побыстрее, да чтоб зацепило). Наутро я проснулся головой в унитазе – словно кусок мяса на колоде мясника. Я, оказывается, наблевал на, а затем и – в музыкальный центр, порвал цепь велотренажера и обгадил – в прямом смысле – все постельное белье, частично обтерев его об стены. Как и когда – в моей памяти ответа не было.
Венди зашла ко мне и стала говорить, когда я еще валялся на полу. Затем пришел Лайнус. Венди сказала:
– Ричард, так больше нельзя.
Лайнус наполнил ванну, и вдвоем с Венди они положили меня в воду. Пока я отмокал, все еще слегка пьяный, они убрали мою комнату. Черное злобное похмелье уже раскалывало мой череп изнутри. Меня запихнули в джип «тойоту» Венди и отвезли к ней в больницу. Это был конец.
– Я хочу умереть! – кричал я Венди.
– Нет. Не хочешь, – спокойно отвечала она.
– Я хочу туда, где Карен!
– Нет.
– Я хочу!
– Тебе туда нельзя.
– Мне нужно!
– Заткнись, будь мужиком, – прикрикнул Лайнус. – Пора взрослеть, Рич.
Накануне Нового 1992 года мы забрались в холодную, как иглу, кухню Лайнуса и, сидя за пластмассовым столом, лениво перебрасывались в покер, стараясь придать этим посиделкам благородный оттенок в связи с тем, что мы – такие хорошие – сумели сохранить дух нашей компании, несмотря на всякие проблемы и сложности в прошлом.
В окна изо всех сил барабанил дождь. Мы сидели при свечах – без обычного света. Его Сердитость Гамильтон был отмечен особым знаком – гипсом на ноге: его он заработал месяцем раньше, сорвавшись с тридцатифутового обрыва. А еще не так давно его застукали на том, что он «одалживал» у фирмы кое-какую взрывчатку, и, разумеется, предложили уйти по-хорошему до того, как его уволят. Его жизнь если и не была разбита вдребезги, то уж точно дала изрядную трещину.
Я позволил себе спросить:
– Вот скажи мне, на кой хрен тебе понадобились эти детонаторы и пластид? Что – супермаркет решил взорвать?
– Нет, Ричард. Я собирался забраться куда-нибудь в тьму-таракань и взрывать там скалы. Это мой способ творческого самовыражения. Как, скажи мне, самосовершенствоваться художнику, если ему не дают права на эксперимент? Динамит – вот моя палитра! Скалы – мой холст! Твою мать! И что мне теперь делать?
Лайнус тоже был не в лучшем настроении, что странно, потому что ему вообще не были свойственны какие-либо настроения. Пэм, похоже, готовилась сесть на «ежемесячный поезд в ад». Венди клевала носом, проведя рождественскую неделю сплошь на срочных вызовах. У меня как-то странно побаливала голова. Наверное, я надышался гелия из подаренного мне Гамильтоном в качестве прикола баллончика в форме клоуна. К тому же я давился безалкогольным гоголь-моголем; желудок как мехом выстлали; трезвость – норма жизни оказалась вызывающе унылой.
Гамильтон разглагольствовал по поводу работы:
– Нет, ребята, поймите: чтобы система нормально функционировала, должен существовать привлекательный порядок вознаграждения. Еще одну карту. И не снизу, Ричард. Я слежу. В обществе с высокой конкуренцией должны существовать простые, но жесткие правила поведения и строгие наказания за несоблюдение этих правил. Перебор. Неудачники должны быть – но на периферии, в качестве назидательного примера для тех, кто удержался в центре. Никто не хочет знаться с неудачниками, – взятка Венди, - неудачники – это темная сторона общества, но благодаря им остальных держат в страхе и заставляют подчиняться. Мне нужно выпить. Лайнус, где у тебя эти желтые помои? Тащи сюда! Живо?
Лайнус, не выдержав, рассмеялся. Пэм пристыдила супруга:
– Гамильтон, не будь скотиной! Налей себе сам. Да заодно плесни и мне пару глотков.
Карты остались лежать на столе. Венди занялась складыванием башенок из фишек. Точно так же много лет назад, в день выпускного вечера, она сооружала столбики из придорожного щебня. Разговор на начатую тему шел своим чередом. Мы пристально и придирчиво разбирали свою жизнь, кто в ней чего добился. В самокритике, порой безжалостной, недостатка не было. Мы складывали, вычитали, анализировали, сравнивали себя с другими. Нас в какой-то мере успокоило то, что жизнь остальных людей тоже стабильностью не отличалась. Я решил зайти с другой стороны и задал друзьям вопрос:
– Вот животные. А у них бывает досуг? Ну, в том смысле, могут ли они болтаться просто так, без дела? Или все, что они делают, связано с добыванием пищи или с обустройством логова?
– Есть такие ястребы, – сказал Лайнус, – которые умеют выбирать восходящие потоки воздуха и парят, порой часами, не шелохнув крыльями. И ведь не пикируют при этом на грызунов, а просто висят себе в небе, и все.
– Собаки умеют радоваться и отдыхать, – сказала Пэм. – Бегают за палочкой, устраивают возню на ковре. Это ведь без какой-либо цели. Только в удовольствие.
– Не знаю, не уверена, – возразила Венди. – Ястребы всегда настроены на поиск пищи. Собаки, таскающие палочки, подчиняются инстинкту взаимодействия. Но дело даже не в этом, просто у животных вообще нет времени. Это понятие свойственно только людям, что, в частности, и отличает нас от братьев наших меньших.
При этом Венди умело – словно этакая богиня казино – не просто перетасовала карты, а словно сделала карточный массаж всей столешнице. Впечатляющее зрелище.
Лайнус сделал глоток и сказал:
– Насколько я понял по собственному опыту, в двадцать лет человек уже точно знает, что рок-звездой ему не быть. В этом круге играем с тройками. К двадцати пяти можно догадаться, что стоматологом или умственным работником тебе тоже уже не стать. – Тут Венди чмокнула его в щеку. – А в тридцать к тебе начинает подбираться темнота, и ты уже задаешься вопросом, удастся ли тебе хотя бы реализоваться, не то что уж добиться успеха или благосостояния. Пэм, будешь ты ходить или нет? Давай, просыпайся! В тридцать пять уже становится в основном ясно, чем ты будешь заниматься всю оставшуюся жизнь. Человек смиряется со своей судьбой. Черт, да что у меня – рука нелегкая? Ну и карты!
Пэм сказала:
– Гамильтон, где мои отруби? Хрю?
Пэм, по крайней мере, удалось реализовать мечту – стать фотомоделью. А Гамильтон – он чего добился? Он подковылял к столу с бутылкой в руках.
– Сама ты хрю, Памела.
Игра постепенно перешла в дружескую шутливую перебранку, чего мы все давно хотели. Продолжай мы делать ставки всерьез, Лайнус мог бы обогатиться на десяток миллионов. Он всегда нас обыгрывал. В Лас-Вегасе, что ли, наловчился?
– Я кое-что читала на эту тему, – сказала Венди. – По результатам исследований, человек может изменить в себе – в своей личности, в своем нутре – самое большее пять процентов.
– Господи! Вот обрадовала! – вздохнула Пэм.
– Дурдом, блин, – заметил Гамильтон. – И против не попрешь…
Меня этот факт и вовсе подкосил. Неужели придется мириться с собой таким, какой я есть сейчас? Мне-то хотелось только одного – поменяться на все сто процентов.
Через несколько минут Лайнус нарушил угрюмое молчание.
– Вот что я заметил, – изрек он. – В наше время каждый обвиняет всех остальных в наигранности действий. Понимаете, о чем я? Ну, что все какие-то неискренние, ненастоящие. – Он заглянул в свою чашку с растворимым кофе.
