Михаил Осоргин - Вольный каменщик
Ночью небо зацветало звёздами — и Хирам-посвящённый читал по ходу светил и планет судьбу больших людей и маленьких царств. Он бродил среди звёзд, как по млечной аллее знакомого сада среди двенадцати цветочных зарослей. То, что вверху, как то, что внизу, единообразно создано по мысли Единого, придуманного человеком ради удобства и упрощения мысли. Создатель преклоняется перед своим созданием, — как поэт слушает звуки лиры, считая их божественными. А так как нет ни начала, ни конца, ни рождения из ничего, ни ухода в ничто, и так как в вечном беге от истины к новой истине нет истины последней, — то мысль человека и чувство человека подобны прорастающему зерну, совершенному растению и новому зерну, падающему в ту же землю, чтобы прорасти вновь и завершить круг вечного постижения.
Вот каков был Хирам дремавшего Егора Егоровича, а в сердечко глухой ставни пламенеющим мечом врывался лунный свет и сияющим пятном пробуравливал стену. Подобного не бывало раньше: жизнь была, конечно, довольно удобной, но не была сказочной. Дела-делишки, годы прибывали, волосы седели, — а зачем все это? И вот вошло в жизнь новое, заманчивое, а кругом, в сущности, не бушующий океан, как стараются описывать нашу жизнь, а, правильнее сказать, томительное топкое болото. Мастер Хирам приходит из иного мира — настоящий учитель мудрости и созидатель неизречённой красоты. Откуда берутся в голове мысли, откуда рождаются картины, нигде не описанные? Никак этого не объяснишь.
Хирам-мудрый, Хирам-знающий, Хирам-всегда-творящий вышел с посохом из Тирской земли и пришёл в землю довольно-таки противного царька Соломона, в те дни собравшего много кусков золота и меди, согнавшего в одно место стада мирных животных и толпы таких же людей, легко подчинявшихся окрику погонщиков. Никаких тогда городов настоящих ещё не было, а пришёл Хирам через пустыню, запылился, устал, одежда измятая… Первым делом — выспался, а утречком омылся самой холодной водой и надел какой-нибудь там хитон египетского пурпура, — и только тогда к Соломону. Соломон толстый, губа отвислая. Соломон его повел к морю и показал груды дерева, пригнанные с Ливана по волнам, кедры, кипарисы, сандальные деревья. Какие такие сандальные деревья? Какие-нибудь особенные. Все это показал Хираму, потом золото где-нибудь в сокровищницах, может быть, в подземельях. Все это показывает Хираму, и Хирам ему говорит: «Я тебе построю, царь Соломон, такой Храм, равного которому нет и не было на свете. Равного какому нету. Храм хоть не вечный, потому что вечного ничего нет; но такой Храм, что память о нем останется вечно». Вот сейчас, например, все-таки помнят, что такой Храм был, Храм Соломонов, хотя, собственно, строил-то его не Соломон, а этот самый белокурый красавец, Хирам. Он был блондин, пришёл из лесов, а все остальные чёрные. «Я тебе построю Храм» — и веками и в веках… но сам-то не вечный. И действительно, все время разрушается! Пожалуй, уж часов одиннадцать, а в семь часов непременнейшим образом встать и поливать грядки, грядку за грядкой, все грядки в порядке… До чего же в деревне хорошо, чего там в городе построишь, Соломоново вечно не вечно, но время бесконечно… Бесконечность — пойми, а понять, все хочется, хочется — не можется, — и мирно и сладко засыпает Егор Егорович, плывя в утлом судёнышке по озеру улыбок, наподобие какому бы то ни было на свете корабли-ку, н-да-а, это уди-ви-тельно…
* * *Утро прекрасное, утро солнечное, утро счастливого человека, утро познающего Природу! В крайне легкомысленном для служащего крупной французской фирмы костюме Егор Егорович стоял на крылечке собственного дома и улыбался миру собственных ощущений. Весенние цветы протирали глаза, роняя пыльцу жёлтых ресниц. Любовь настойчивая упорно преследовала любовь робкую. Гудела струна, натянутая между Границами мира. Солнце уверенно подымалось к зениту, гоня утреннюю прохладу. Природа заманчиво перелистывала страницы ей одной ведомой книги, ждала учеников, нуждающихся в лучшей наставнице мудрости, чтобы открыть им все, доступное степени их посвящения.
При дневном свете мастер Хирам счёл неудобным библейский наряд и принял вид подрядчика, бродящего со складным метром по соседнему участку, где недавно был заложен дом, «Bonjour, monsieur! Quel beau temps!» — «Magnifique!»[79] Подрядчик похвалил сад Егора Егоровича. Егор Егорович высказал удивление, как быстро итальянцы-рабочие строят дом под руководством мастера Хирама. «К июню закончим, будут у вас соседи». — «Ну что же, это приятно!» последнее Егор Егорович сказал не совсем искренне, больше из вежливости.
Водрузив на примус кофейник, Егор Егорович обошёл свой сад, пожурил крота за извержение вулканов, растёр пальцами листок чёрной смородины, понюхал, умилился, порадовался на землянику и замер в восторге перед тюльпаном, багряный венчик которого был оторочен белой каёмкой. С круглой клумбы уткнулась в Егора Егоровича тупая мордочка анютки, цветка демократического, но раскормленного и потому называющегося у французов «мыслью». Егор Егорович протянул было руку к сорной травке, выросшей тут незаконно, но увидал, что и она цветёт белой звёздочкой необычайной нежности. Он присел на корточки и принялся внимательно разглядывать клочок земли, доступный немного близоруким глазам, — в квадратный метр. Клочок жил, дышал и суетился: травинки, букашки, червячки, движение обсохших на солнце песчинок, прилёт крылатых посетителей, их не коробящие взора браки, невидимые струйки весеннего аромата, — и среди них одна резкая струя житейского, городского, которому тут места как будто не должно быть. Егор Егорович потянул ноздрями и проверил впечатление: несомненно, пригорелый кофей. Тогда он догадался, заспешил домой и все-таки опоздал: на примусе дымился и потрескивал кофейник, в котором не осталось благодатной жидкости, хотя кругом примуса было разлито её немало.
Потушив примус и тряпочкой устранив неопрятность, Егор Егорович опять вышел на крыльцо, чтобы подумать, как быть дальше. И вдруг увидел, как из самодельного скворечника, который он в прошлом году привязал проволокой к стволу липы, вылетела красногрудка. «Ах, так! — сказал Егор Егорович. — Квартира понравилась! — и по-детски обрадовался. — Пожалуй, даже раненько обзаводиться детьми в начале мая; но хозяйственная предусмотрительность похвальна». Вот и новая жизнь зародится: из сиреневых яичек вылупятся голые несмышлёныши и в короткое время вырастут, оперятся, охвостятся и станут самостоятельными гражданами сада. Все это очень приятно. Все это утверждает жизнь. И тут к сердцу Егора Егоровича, маленького человека, но вольного каменщика, подкатила волна настоящей весенней радости, от которой хочется петь и смеяться. Петь он, однако, не умел, а засмеялся тихо, про себя, главным образом в сердце, под рубашкой с расстёгнутым воротом, а на лице появилась хитренькая морщина, и прищурились от света глаза. И тут же проснулось в нем непреодолимое желание выпить чашку горячего кофею, но немедленно, не ожидая, пока будет вычищен кофейник и возжено новое пламя примуса.
Хирам сложил метр и выразил полное согласие сопутствовать мосье в недальний кабачок. Он, правда, уже пил кафе-крем, но — ввиду солнечного утра — не откажется от аперитива.
* * *Если бы не скудость слов и не холодок белой бумаги; если бы не застенчивость автора, уставшего улыбаться читателям всеми родами крашеных масок; если бы не вечная проклятая боязнь остаться не до конца понятым и вызвать скуку, — мы бы резко изменили весь тон нашей повести для тех глав, где мы видим Егора Егоровича Тетёхина примкнувшим ненасытными устами ко груди матери-природы.
И действительно, мы выставляли его смешным и наивным добряком, просили любить его почти в шутовском наряде. Мы и в дальнейшем не беремся быть к нему справедливее и великодушнее. Но сейчас, на огороженном дешёвым заборчиком участке земли, заросшем корявыми липами, берёзами и каштанами, плохородящей французской земли, истощённой поколениями врагов флоры и фауны, под солнцем и небом, — слава Природе! — ещё не принадлежащим никакому государству, мы рядком с нашим героем простираемся ниц перед величием этой Природы, которая и в измятых и лохматых одеждах остается для нас единой царицей и повелительницей. Ни перед кем рабы — только перед Нею! И только Ей молитва — страстным шёпотом немеющих губ! Побеждать её — никогда! Изумлённо смотреть, учиться и вечно сливаться с Нею!
Впервые за много лет Егор Егорович испытывал прелесть одиночества вдали от городской жизни. Солнце без охоты склонялось к закату, тени удлинялись и убегали на соседние участки. В будний день малочисленные домики были на запоре: по календарю их хозяевам ещё полагалось быть в городе. О том, что где-то все же проживают чудаки, свидетельствовало только пенье петухов.
Подостлав коврик, чтобы не нажить ишиаса, Егор Егорович прилип к ступеням своего крылечка. Было радостно и прекрасно смотреть никуда и слушать ничто. В этом никуда мелькали красноватые блики низкого солнца на зелени и дорожках, мудрствовали деревья, травы, цветы. В этом ничто на все тона и полутоны звенели и жужжали мухи, жуки, комарики, предзакатно чирикали и посвистывали невидимые пичуги. С неба плыл холодок, от земли — тепло.
