Томас Пинчон - Радуга тяготения
Блюз — фокус низких боковых частотных полос: всасываешь чистую ноту, попадаешь в тон, затем лицевыми мышцами гнешь ее ниже. Они, мышцы эти, всю твою жизнь смеялись, натягивались от боли, частенько стараясь не выдать никакой эмоции. Куда отправляешь эту чистую ноту — отчасти функция этого смеха. Такова мирская основа блюза, если духовный ракурс вас парит…
— Я не знал, где я, — излагает полковник. — Все полз вниз меж огромных бетонных обрубков. Торчал черный прут арматуры… черная ржа. В воздухе висели мазки королевского пурпура, им не хватало яркости расплываться по краям или менять субстанцию ночи. Они сочились вниз, вытягивались один за другим — видел когда-нибудь куриный плод, только сформировавшийся? ох нет, конечно, ты ж городской пацан. На ферме многому можно поучиться. Как выглядит куриный зародыш, например, чтобы, случись тебе лазить по бетонной горе в темноте и увидеть одного такого или нескольких в небесах, в пурпуре, ты понял, на что это похоже, — даст городу сто очков вперед, сынок, там тебя от кризиса к кризису мотыляет, и всякий — новехонький, подцепить в прошлом не к чему…
Вот он, короче, осторожно пробирается по невообразимой руине, и прическа у него теперь выглядит очень странно — волосы начесаны вперед из одной затылочной точки, вперед и вверх большими длинными стрелками, так что черный подсолнух или же чепчик от солнца образовался вокруг лица, на котором выделяются лишь долгие ползучие пурпурные губы полковника. Из расщелин в мусоре его цапает всякое: довольное вроде такое, выскочит — и назад, тоненькие ручки-щипчики, ничего личного, вот подумало, а не цапнуть ли мне глоток ночного воздуха, ха, ха! Когда промахиваются мимо полковника — а они это делают постоянно, — юркают обратно, хмыкнув, как завзятые игроки, ну что ж, может, в следующий раз…
Ч-черт, от полка отрезан, меня поймают и кремируют дакойты! Ох господи, вот они уже, немыслимые Звери бегут, пригибаясь, в отсветах города по версии «G-5», красно-желтые тюрбаны, исполосованные наркоманские рожи, обтекаемые, как перед «форда» 37-го года, те же ненаправленные глаза, то же исключение: Кармический Молот не падет…
«Форд» 37-го года — исключение для К. М.? Да ладно, харэ вола вертеть. Все они оказываются на свалках, как и прочие!
А ты уверен, Шустряк? Почему ж тогда их столько по дорогам бегает?
Н-ну, это, э-э, мистер Справочная, ды-дак Война же ж, новых машин-то счас не строят, нам всем нужно холить наше Старое-Надежное, чтоб как часы, а то в тылу-то не то чтоб очень много механиков осталось, вдоба-авок бензин хомячить не надо, а эту наклейку «А» держать на видном месте в правом нижнем…
Шустряк, маленький ты дурачина, удрал на очередную свою бессмысленную и ретроградскую прогулку. А ну быстро к стрелке. Вот где разошлись тропы. Видишь, вон человек. На нем белый капюшон. Коричневые ботинки. Хорошая улыбка, только ее никто не видит. Никто ее не видит потому, что его лицо всегда в потемках. Но он хороший человек. Он стрелочник. Он так называется потому, что дергает за рукоятку, которая управляет стрелкой. И мы едем в Счастьвилль, а не в Болырад. Сиречь «Der Leid-Stadt», так его немцы зовут. Про Ляйдштадт есть гаденькая поэмка, написал один немец по имени мистер Рильке. Но читать мы ее не будем, потому что мы — мы едем в Счастьвилль. Стрелочник нам это устроил. Ему вообще можно почти не работать. Курбель очень мягко ходит, легко толкать. Даже ты б сумел толкнуть, Шустряк. Если б знал, где курбель. Но посмотри, сколько стрелочник наработал — и всего-то одним малюсеньким толчком. Отправил нас до самого Счастьвилля, а ни в какой не Болырад. Это потому что он знает, где стрелки и где курбель. Он единственный, кто работает мало, а нарабатывает по всему миру много. Смог и тебя направить на верный путь, Шустряк. Свою фантазию оставь себе, если хочешь, ты, наверное, ничего лучше и не заслуживаешь, но мистер Справочная сегодня добрый. Он покажет тебе Счастьвилль. Начнет с того, что напомнит про «форд» 37-го года. Почему это авто с лицом дакойта до сих пор бегает по дорогам? Ты сказал: «Война», — и пролязгал по стрелкам не на тот путь. Война и была стрелкой. А? Дада, Шустряк, правда в том, что Война во всем поддерживает жизнь. Во всем. В том числе и в «форде». История про фрицев-с-джапами — лишь одна, довольно сюрреалистичная версия подлинной Войны. Подлинная Война есть всегда. Умирание временами истощается, но Война все равно убивает очень и очень много народу. Только теперь она их убивает тоньше. Нередко так сложно, что даже нам, на нашем уровне, затруднительно распознать. Но умирают правильные люди — когда сражаются армии, то же самое происходит. Те, кто при Начальной Подготовке встает под пулеметными очередями. Те, кто не доверяет своим Сержантам. Те, кто оскальзывается и являет Врагу минутную слабость. Такие Войне без надобности, поэтому они умирают. Выживают правильные. Остальным, говорят, даже известно, что у них расчетная продолжительность жизни короче. Однако они упорствуют в своих поступках. Никто не знает, почему. Вот было бы мило, если б мы могли совсем их устранить, а? Никому не пришлось бы гибнуть на Войне. Зыкински было б, да, Шустряк?
Черти червивые, еще как, мистер Справочная! У-ух, да я-я жду не дождусь, когда увижу Счастьвилль!
К счастью, ждать ему не приходится. Со свистом напрыгивает какой-то дакойт, меж его кулаками туго звенит небеленый шелковый шнурок, рьяная улыба ну-за-дело, и в тот же миг из расселины в руинах щипцами выныривает пара рук и как раз вовремя умыкает полковника в безопасность. Дакойт падает на жопу и сидит, пытаясь распутать шнурок, бормоча ох блядь, как поступают даже дакойты.
— Вы под горой, — объявляет голос. Тут каменная пещерная акустика. — Просьба не забывать отныне подчиняться всем целесообразным регламентам.
Проводник его — какой-то приземистый робот, темно-серый пластик с вращающимися глазами-фарами. Формой смахивает на краба.
— Это Рак в латинском языке, — грит робот, — и в Кеноше тоже! — Как выяснится впоследствии, у него тяга к остротам, которые никогда толком ни до кого больше не доходят. — Это МТ-роуд, — объявляет робот, — обратите внимание на улыбающиеся лица здешних домов. — Окна в верхних этажах — глаза, штакетник — зубы. Нос — парадная дверь.
— Ска-а-ажите-ка, — спрашивает полковник, внезапно охваченный мыслью, — а здесь у вас в Счастьвилле когда-нибудь снег идет?
— Куда идет?
— Вы уклоняетесь.
— Я у клоуна уокзале уыпил уискинсина, — поет эта хамская машинка, — и уы бы уидали, как забегали кассиуши! Что тут нового, Джексон? — Коренастая тварь вдобавок жует резинку, некую ласло-ябопную вариацию поливинилхлорида, очень вязкую, и даже пускает съемные молекулы, которые посредством Osmo-elektrische Schalterwerke[370], разработанного «Сименсом», передают кодом чертовски нехилое подобие лакричного вкуса «Бимена» прямо роботу в крабий мозг.
— Мистер Справочная всегда отвечает на вопросы.
— И столько сочиняет, что я бы и ответы ставил под вопрос. Ходит ли тут снег? Конечно, в Счастьвилле снег идет. Если б не ходил, куча снеговиков бы обиделась!
— Помню, в Висконсине ветер задувал прямо по дорожке, словно гость, который ждет, что его пустят в дом. Снега под дверь наметает, оставляет сугробы… У вас в Счастьвилле бывает такое?
— Нашли чем удивить, — грит робот.
— А кто-нибудь пробовал открыть дверь, пока ветер этим занимается, а?
— Тыщи раз.
— Тогда, — атакует его полковник, — если дверь — нос дома, и она открыта, и-и снежно-белые кристаллы задувает с МТ-роуд огромной тучей прямо внутрь…
— Ааггхх! — вопит пластиковый робот и улепетывает в узкий переулок. Полковник остается один в буром и винно-выдержанном квартале: чередой стен, крыш, улиц прочь уносятся краски песчаника и самана, ни деревца не видать, и кто это шагает ему навстречу по Шоколадештрассе? Да это ж сам Ласло Ябоп, дожил до весьма преклонного возраста, сохранился, как «форд» 37-го года, вопреки взлетам и паденьям Мира, кои внутри Счастьвилля суть не более чем демпфированные перемены в улыбке, от широкожемчужной до тоскливо-марлевой. На д-ре Ябопе галстук-бабочка цвета некоей вялой сероватой лаванды — как раз для долгах умирающих предвечерий за окнами оранжереи, минорных lieder[371] о давно прошедших днях, жалобных фортепиано, дыма из трубки в душной гостиной, прогулок вдоль каналов пасмурными воскресеньями… и вот два человека, точно, внимательно награффиченных на этом предвечерье, и колокола из-за канала бьют свой час: эти люди пришли из далекого далека, оба толком не помнят своих странствий, у обоих тут какая-то миссия. Но обоих держали в неведеньи о роли его визави…
