Курилов Семен - Ханидо и Халерха
Косчэ-Ханидо молчал. Он знал, что Халерха тысячу раз права. Да, было много ужасного, и, может, поэтому оледенели все чувства. Но надо было ответить, а он правду сказать не мог.
— Страшного ничего со мной не случалось, — как можно спокойнее заговорил он. — Было совсем другое. И я, конечно, все бы тебе сказал… потом.
— А я должна знать не потом, а теперь, — настаивала Халерха.
Сохраняя все то же спокойствие, Косчэ-Ханидо взялся подбрасывать на угольки не сгоревшие кончики тальника. Согнувшись, он подул на угли, потом выпрямился.
— Халерха, — сказал он. — Неужели ты думаешь, что там, в безлюдной тундре, среди зверей, я стал плохим, подлым? Разве ты меня только сейчас узнала?.. Ты сильно переменилась. Я молчу о тебе, ты меня тоже настораживаешь…
— Да?
— Я не Мэникан, который не умеет переносить горе и без конца сватается к тебе. Плохо мне будет, когда откажешь, но я смирюсь. Только мне кажется, Халерха, что ты собираешься жить с расчетом. Пусть я мало о тебе думал, пусть одичал и вот так, глупо, потерял голову. А ты? У тебя самой не было ко мне ничего. Ты подчинялась чужой воле и отказывала этим самым… как их… целому стойбищу женихов. Теперь ты со мной разговариваешь так, будто прикидываешь: хуже я их или нет? Скажу одно — буду хорош, скажу другое — плох. А я думал в тебе человечность, сердце найти. И шел я к тебе, чтоб отвести душу.
Он взял над ней верх, и она приостыла.
Вдруг погрубевшим голосом она сказала:
— Если б у меня были отец и мать, я, может, больше о чувствах думала бы. Теперь я должна жить и чувствами, и умом. Как ты, такой умный, не можешь понять! Забыл судьбу Пайпэткэ?
— Но Потонча был заезжим жуликом. Тогда власть была у шаманов. А я хочу, чтоб у нас все как у людей было. И на людях. И я не похож на Потончу.
— Ханидо, — сказала, вздохнув, Халерха. — Все на твоей стороне. А я просто женщина. Нет, я должна жить умом. Каким ты стал — я не знаю.
— Ты, кажется, хочешь простой и спокойной жизни. Тогда, конечно, возвращай рукавицу.
Халерха встала. Она подошла к чурбаку и, размышляя, начала мять оплывший вокруг свечи воск. Свеча догорала, и она хотела продлить жизнь огоньку.
Косчэ-Ханидо смотрел на нее снизу вверх и снова слышал, как в висках все гулче и гулче стучит кровь. От свечи на лицо Халерхи падал свет, он оттенял и без того красивые, нежные черты: припухшие красные губы, аккуратный нос, четкие ободки вокруг глаз.
— Я пришлю завтра или через день рукавицу, — сказала она, сдвигая брови. — Свою рукавицу, с левой руки. Это будет согласие.
Он глядел на нее и не верил своим ушам. Как будто не она говорила, или она, но не ему.
Однако Косчэ-Ханидо не успел до конца осознать радость, как услышал слова:
— Но будет условие…
Халерха подошла к нему и села так, что колени ее оказались на его ноге. Она смотрела прямо ему в лицо.
— Скажи, Ханидо: тебе хоть немножко понравился мир, в котором ты живешь эти дни? — спросила она.
— Да.
— Чем?
— Тем, что только изнутри того мира можно делать большие дела. Что бедняк может?
— Какие дела?
— Со злом бороться. А ты какое условие ставишь?
— Вот ты и расскажи мне, какая жизнь у нас будет с тобой. Я знать хочу, что ты собираешься делать. Не будешь ведь ты всю жизнь писать одну бумагу царю.
— Вся неправда, вся беда оттуда идет — это я знаю. Даже доброе дело они так поворачивают, что оно злом становится.
— Охо-хо, — очень тяжело вздохнула Халерха и вдруг уткнулась лбом в грудь своему жениху. — Ты не справишься с ними. Нет. И я очень боюсь.
— Конечно, не справлюсь, если буду только на коленках стоять и лбом упираться в землю. Не знаю… Есть у меня с кем счеты сводить.
Халерха выпрямилась и устало, медленно повторила:
— Я очень боюсь. Очень.
— Можно и без боязни, — сказал Косчэ-Ханидо. — Можно получить от Куриля долю, никуда не ехать и жить. Станем добрыми богачами, как Ниникай.
Они молчали.
— Вот ты кое-что и сказал. За эти три года у тебя появились враги? — спросила она.
— Появились.
— Кто?
— Потом расскажу. Поздно уже.
— Хорошо. Иди. Нет, я тебе тоже тайну свою открою. Чтобы и ты мне все свои тайны открыл. Я хочу отдать тебе свое сердце.
— Сердце? Это как же ты сделаешь?
— Дай твою руку.
— Левую? На.
— Ой, что у тебя за рука! Железный капкан. — Она ощупывала и распрямляла его крепкие пальцы. — Прижми ладонь к моему сердцу. Вот так. Слышишь, там мое сердце бьется?
Как же он мог услышать! Тут было в пору свое-то сдержать, чтобы оно не вырвалось. Ни к одной девушке или женщине Косчэ-Ханидо и пальцем не прикасался.
— Там как будто муха жужжит, — сказал он, отнимая руку.
— Нет. Подожди. Это так через мех. — Она быстро расстегнула шубу почти до пояса, обнажив цветастую ситцевую рубашку. — Дай руку.
Грудь была твердой, трепетной и горячей, будто тело живой рыбы, но не с холодной, а с теплой кровью. Парень наверняка сгорел бы от новизны ощущения, от молодой страсти, если бы не такой неожиданный, очень сильный стук сердца, отдававший в грудь. И было уже ощущение более сильное, будто под рукой оказалась целиком вся жизнь этой красавицы сироты, подруги детства, почти жены, но еще не жены.
— Возьми, Ханидо, мое сердце. Мое сердце — твое.
— Но тогда и ты возьми мое сердце.
Он левой рукой расстегнул рубашку, и маленькая рука Халерхи сама, как мышка, скользнула ему за пазуху.
— Мое сердце — твое! — сказал Косчэ-Ханидо.
И они одновременно, словно из огня, вырвали руки в стали поспешно застегиваться.
Потухла свеча. В костре уже не было пламени, и угольки покрывались пеплом.
— Я сделала все, что могла, — проговорила в темноте Халерха. — Ты в моих чувствах теперь сомневаться не можешь. И ты поймешь, почему я уронила чашку. — Она встала и вдруг жестоко, как это могут лишь одни женщины, проговорила: — Но это еще ничего не значит. Сколько дней будешь молчать о себе, столько дней и я буду носить обе свои рукавицы. Иди. Ханидо.
ГЛАВА 24
Тордох Куриля в эти дни превратился в божий дом, в церковь — не хватало лишь колокольни с колоколами.
Многим, и в том числе самому Курилю, представлялось, что священники будут ходить из жилища в жилище, будут петь и всех подряд обрызгивать божьей водой или же для крещения соберут народ в одном месте, под открытым небом.
Но оказалось, что, напротив — народ должен идти к священникам, да не гурьбой, а поодиночке или семьями, причем каждого будут расспрашивать и записывать. Это меняло многое. Куриль немедленно приказал убрать из тордоха сундуки, мешки, начищенную посуду и прочее богатство. И началось превращение жилья в церковь. Свободное пространство стало совсем огромным, а высоченные пологи и круг свечей под онидигилом заставляли задирать головы, как в церкви. На столе водрузили икону в позлащенном окладе, выставили блестящие подсвечники, заменив на полу дорогие шкуры простенькими, разожгли посередине бездымные угли, бросив туда ладана. А поп нарядился в серебряную рясу, которая переливалась всеми цветами радуги. Вот и оставалось лишь зазвонить в колокола.
