Курилов Семен - Ханидо и Халерха
Косчэ-Ханидо ожидал, что она скроется от него и на этом все кончится. Но произошло другое. Халерха откинула полог, что-то взяла и повернулась к нему.
— Это чья рукавица? — спросила она, быстро приближаясь к нему. — Левая, от сердца…
Косчэ-Ханидо уже стоял на коленях.
— Моя… Да, моя… Ярхадана мне новые подарила. Ее Куриль тебе передал?
— Куриль. Что теперь скажешь?
— Я могу поклясться богом, матерью, отцом: это он сделал сам, без меня. Я как раз на коленях — хочешь, перекрещусь? Или давай побегу за ним…
Халерха оттаяла. Жалкие плечи ее облегченно обвисли. Но радости на лице не появилось.
Она положила рукавицу на чурбак возле свечи и опустилась на прежнее место.
— Дай мне ее, — потребовал Косчэ-Ханидо, на коленях перебираясь к свече. — Ты никому не сказала? Если нет, то никто и не будет знать.
— Сиди. Я верну ее, как обычай велит.
— А как он велит? А-а, понимаю… Ты должна отвергнуть меня, и чтобы люди об этом знали? Ну, что ж, я согласен. Мне все стараются побольней сделать.
Между ними был всего один шаг. И была между ними пропасть. Оба они чувствовали и то и другое. И оба только сейчас начали глядеть друг на друга то со смелостью друзей детства, то со страхом созревших людей, знающих, что может между ними случиться, то с любопытством сверстников, ищущих перемены один у другого.
А сердца-то у обоих стучали! И сильно стучали.
Косчэ-Ханидо вдруг увидел вокруг Халерхи много трепещущих огоньков, блеск серебряных и медных подсвечников, а позади всего этого — богатые, высокие пологи. Ее лицо было таким белым, таким нежным, чистым и аккуратным, что от него как будто исходил еле заметный свет, — и Косчэ-Ханидо поневоле вспомнил другое, не такое скуластое неживое лицо матери бога Христа, вокруг которого тоже был свет… И тут, забыв обо всем, он оглядел Халерху со смелостью мужчины, который должен поверить своим глазам. Косой пробор на голове и за спиной две толстые косы — значит, распушив волосы, она сваливает их набок, наклоняет голову и… смеется, зная, что любой человек от изумления вытаращит на нее глаза. Да нет, она теперь не умеет, наверно, смеяться. А если б умела? Ведь можно же вернуть ей радость! Только ни один красавец ламут, ни один муж-богач быстро не заставит ее радоваться. Брови у нее четкие, без пушка, нос прямой, по щекам не расползся, рот маленький, губы припухшие… Косчэ-Ханидо еще мальчишкой слышал от ребят, что русские прижимаются друг к другу губами, если хотят пожениться. Он смеялся над таким странным и, наверно, нехорошим обычаем. Сейчас он вспомнил обо всем этом лишь после того, как невольно ощутил дрожь во всем теле — никогда не испытанную, слишком приятную дрожь: ведь эти припухшие губы могут коснуться его щеки или лба… А грудь Халерхи опускалась и поднималась, и он, не успев погасить одну дрожь, уже чувствовал другую, более сильную… И совсем его смутила неожиданная перемена глаз Халерхи: ведь она встретила его неприятным, каким-то не юкагирским, чересчур смелым взглядом, а теперь глаза ее больше прятались от встречи с его глазами, и был в них диковатый испуг олененка, который боится поглаживания.
Не мог даже представить себе Косчэ-Ханидо, как сильно переживала сама Халерха эту перемену своего состояния. Она очень хотела сохранить ту же выдержку, которой вполне хватило на всех женихов и которая позволила ей с достоинством встретить суженого. И все дело-то было в его грубых больших руках да в острых бровях, которые взлетали концами на лоб. Ей было страшно представить, что эти руки обхватят ее. Она тогда пропадет, она потеряет все силы, она перестанет быть Халерхой. А эти брови, как два крыла падающей птицы, будут распахнуты над всей ее жизнью — над жизнью безвольной и не самостоятельной.
Угольки в очаге уже покрылись пеплом, а они все молчали. Косчэ-Ханидо нашел как отвлечься: он начал разглядывать верх жилья Халерхи. Ровдуга была двойной, старая оказалась внизу, и на ней было столько заплаток, что думалось уже не о самой Халерхе, а обо всей ее жизни.
Она заметила, что к нему вернулось самообладание, и сказала:
— После смерти отца я больше всего стала бояться, что моей жизнью будут распоряжаться другие. А как же так получилось, что даже тобой распоряжаются?
— Почему ты так думаешь?
— Ты сам сказал. Да и теперь — тебя начали сватать и даже не предупредили.
— Куриль? Он… как бы это сказать… В нем человечности мало. Для людей старается большие дела делать, а человека и забывает.
Халерха вздохнула.
— А бывает хуже, — продолжал Косчэ-Ханидо. — Не считается с человеком, согнуть его хочет. Мне Пурама сказал, что тебе надо говорить всю правду. Не обижайся на мои слова, но я не хотел… свататься. И Куриль отговаривал меня. А потом… ну, почуял он, что выгоднее сблизить тебя и меня, и схватил рукавицу.
— Я тебе сразу поверила, — ответила Халерха. — Со мной он так же.
Теперь вздохнул Косчэ-Ханидо.
— Но ты не думай, что Куриль всегда мной будет распоряжаться, — сказал он. — Я и пришел об этом поговорить.
— Постой. Иди, Ханидо, принеси тальника — холодно, — сказала она просто и ласково. — А я чаю согрею.
Косчэ-Ханидо не пошел, а прямо-таки сорвался с места. Ласковый голос, простота просьбы словно отсекли его жуткое прошлое, всю его жизнь в напряжении.
Оказавшись под звездами и луной, он почувствовал такую легкость в душе, что лишь опасность оказаться услышанным в соседних тордохах удержала его от нестерпимого желания засмеяться на все оледенелое озеро.
А Халерха в это время плакала. Чайник у нее был с водой, она быстро повесила его над очагом и тут же ушла за полог, прикрыла лицо ладонями и зарыдала.
Нехитрые хозяйские хлопоты позволили им прийти в себя.
Когда разгорелся костер, они сели так же, как и сидели до этого.
— Ты сказал, что дядя Пурама велел тебе говорить правду, — начала она. — Ты знаешь, мой отец умер плохо — с подозрением. Ему сказали, что ты шаманил.
Лицо Косчэ-Ханидо сразу стало холодным. Проклятие! Ну вот только что все было хорошо, ладно — и вдруг это напоминание… Сколько же раз он говорил себе — не надо ничему радоваться, ничему! Потому что в жизни все хорошее скоротечно и ненадежно, как запас пищи в голодный год.
— Не шаманил я! — сказал Косчэ-Ханидо, но сказал слишком резко. Руки его начали беспокойно оправлять костер. Своего раздражения он и не заметил бы, но на него смотрели упрямые и недоверчивые глаза Халерхи. И тогда он понял, что надо выкручиваться. — Ты же знаешь, что этим слухом Кака хотел навредить Курилю! Разве ты не понимаешь, что новая вера бьет по шаманам?
— Но он все-таки навредил, — заупрямилась Халерха. — На попа будет учиться Сайрэ, а не ты.
