Хорея - Кочан Марина
— Это Робертино Лоретти, — сказал неожиданно папа, плохо артикулируя каждое слово и отрывая слова друг от друга, как куски скотча. — Это Робертино Лоретти, — повторил он, кивнув самому себе. — Когда он был ребенком, у него был невероятный голос. Он стал очень знаменитым певцом. Но когда его голос начал ломаться, о нем все забыли.
— Ясно, — только и сказала я.
У монологов отца не могло быть продолжения. Он никогда ничего не спрашивал.
Когда на поминках подходит очередь сестры говорить, она вспоминает, как папа учил ее кататься на лыжах в парке за домом. Он шел за ней след в след по узкой лыжне, давая ей право первенства. На середине рассказа голос ее срывается, она начинает рыдать. И я тоже плачу, а мама вскидывает руку с рюмкой в воздух.
— Мы были чудесной семьей, — говорит она. — Папу они просто обожают.
Она говорит о нем так, словно он все еще живой.
Я уехала обратно в Питер, не дожидаясь девятого дня. Уже через неделю после похорон я гуляла на свадьбе. Мы с сестрой обсуждали в чате занятия английским, мама участвовала с докладом в конференции. Когда я звонила ей по вечерам, мне не удавалось застать ее трезвой.
— Сегодня он опять ко мне прилетал, — сказала она как-то.
— Кто, мам?
— Да голубь же. Я тебе говорила. Он стал появляться после его смерти. Бродит там, в вентиляции на кухне, и курлычет. А там же нет решетки. Я боюсь, что он сможет залететь внутрь. Это точно он.
Для мамы отец не умер. Она видела его в знаках. Говорила с ним. Он скрипел половицами по ночам и звякал пустой бутылкой на кухне. Он приходил к ней во сне. Всегда здоровый и пол-ный сил. Во сне они были идеальной парой.
Первый Новый год после смерти папы мывстречали на кухне. Бабушка уже не вставала сама с кровати, не ходила, и мама прикатила ее на старом компьютерном кресле. За последние несколько месяцев, что я не видела ее, она скукожилась и стала еще меньше, чем обычно. Черты лица заострились, глаза провалились и стали темными ямами. Костлявые пальцы крепко держали подлокотники, словно бабушка боялась упасть. Она, кажется, не очень понимала, где она вообще находится и по какому поводу мы все собрались. Все время молчала и загадочно улыбалась.
В тот год бабушке исполнилось восемьдесят шесть, но мама по-прежнему шутила, что та еще всех переживет, как будто не замечая того, что с ней происходит. Участковый врач диагностировал у бабушки деменцию.
Деменцию мама всегда приписывала отцу, но когда это касалось ее матери, была твердо убеждена — та здорова и просто притворяется.
— Она все это специально делает, чтобы меня довести. Ну-ка, вставай и поешь, — говорила онастрогим тоном каждое утро, принося ей завтрак в комнату. — Хватит лежать, належишь себе пролежни.
Она вливала бабушке в рот коньяк из маленькой ложки, чтобы поднять давление.
После ужина мы переместились в гостиную. Все осталось на тех же местах. Те же продавленные кресла и диван, все тот же ковер, весь в пятнах от пролитой жидкости и оброненной еды, «папин» журнальный стол — последняя приобретенная им вещь, старый телевизор и бордовый торшер с бахромой, та же унылая картина с увядшими розами, роняющими лепестки.
У мамы был заготовлен маленький фейерверк на стержне, такой обычно вставляют в торт на деньрождения. Мы думали, во что бы его воткнуть, и тогда мама принесла с кухни желтый кусок сыра, размером с полкирпича, положила его прямо посередине комнаты на ковер, освободила от пленки. Когда петарда начала фонтанировать серебристыми искрами, я сняла на камеру, как смешно визжат сестра, мама и мои племянницы — они сидели вокруг этого маленького фонтана, словно у костра. Бабушка застыла в компьютерном кресле, в ее глазах отражались искры.
В ту зиму я спросила у мамы, какую музыку любил отец. Я ни разу не видела его читающим книгу или слушающим пластинки.
— Любимой группой папы были «Ди перпл» и эти, как их, «Юрайе хуп», — сказала она.
Папа тоже не знал, какую музыку я любила. Мы оба были закрыты, маленькие туго сжавшие свои створки ракушки на дне. Совместное молчание — вот что нас объединяло. Мы ничего не успели обсудить.
Среди наших старых пластинок я нашла Deep Purple — «Дом голубого света». Альбом восемьдесят седьмого года, записанный за два года до моего рождения. На конверте старая потрескавшаяся приоткрытая дверь в дом, за которой клубится дымный голубой свет, словно вход в другой мир. Я поставила Bad Attitude.
— Помнишь, — спрашивает папа, — бабушка обвинила меня в краже денег из ее шкафа? Они были завернуты в ее белый кружевной платок. Она прятала их между наглаженными простынями. Ты поверила ей тогда, кричала, что я должен их вернуть, зачем я их взял. Потом она нашла деньги на том же месте. Ты ничего не сказала мне после.
— Я не знаю, что ты чувствуешь, пап, в этом вся проблема. Скажи, тебе было больно? Тебе было страшно? Ты боялся умереть? Знал ли ты, что мы уже больше не увидимся? Почему ты все время молчал? Почему ты меня ни о чем не спрашивал?
— Ты никогда не хотел сделать мне больно, папа. Ты словно боялся прикоснуться ко мне. У тебя были мягкие большие ладони. Ты мог швыряться вещами в сестру, но мне ни разу не сказал плохого слова. Все, на что ты был способен, — это махнуть рукой в мою сторону. Однажды ты все же задел меня, пытаясь добраться через мое худое тело до матери, отодвинул меня, как ветку в лесу, но не рассчитал силы. Я отшатнулась. В твоих глазах я увидела испуг. «Извини, Мариш, извини», — начал торопливо говорить ты, протягивая ко мне руку. Я стояла перед тобой нагая. Потому что лежала в ванне, когда услышала мамин крик. Схватила свой халат с собачками, перед тем как выбежать, но так и не надела его — он просто висел на плече.
Ты следил за моей осанкой, просил меня ходить с перекладиной от турника за спиной, заводя локти назад. И пока я так ходила, моя спина и правда была ровнее. Ты переставлял лампу на моем рабочем столе, чтобы она всегда светила с правильной стороны, когда я делаю уроки. Ведь я же левша. Но у меня никак не получается просто любить тебя, папа. Как мне любить тебя, скажи? Мои воспоминания — осколки. Они не могут сложиться в целое. Но я кладу их рядом друг с другом, и мне кажется, что мы с тобой были важны друг для друга.
Тебе очень досталось за эти восемнадцать лет. Ты видел то, чего нет. Наверное, это было страшно. Но ты сам запер себя в этой гостиной, папа. И когда я еще пыталась с тобой говорить о твоей болезни, ты уже молчал.
В тот новогодний приезд я выношу на помойкутвой черный кейс. С этим чемоданчиком на кодовом замке ты ходил на работу, а потом хранил в нем ненужные документы, а потом он опустел. Краснобархатный внутри и чуть блестящий снаружи, этот чемоданчик — словно маленький гроб. Я выбрасываю пустой гроб, как будто еще раз хороню кого-то.
