Хорея - Кочан Марина

За год до папиной смерти я заперлась в гостиной от мамы. Подперла дверь креслом, закрыла нас изнутри. Села на диван в изножье и начала раскачиваться, туда-сюда, укачивать себя, обхватив колени руками. Отец ворочался под грудой простыней и пледов. Папа дергался, как пес, которому что-то снится. Я не знаю, мог ли он вообще полноценно спать, с тех пор как заболел, или и во сне видел тех людей в черном, что мерещились ему за окном. Мы были каждый сам по себе. Мама била кулаком в дверь, потом затихла. А затем я увидела ее в окне — она выбралась из своей спальни, прошла по балкону и теперь улыбалась за стеклом, зловеще, словно поймала меня в ловушку.

— Что мне делать? — спросила я вслух. — Почему я должна быть с вами?

На диване, посередине, осталась продавленная тяжестью тела яма. След моего отца.

Я искала глазами что-то, что было бы им. Я открыла нижние створки шкафа. Мне навстречу вывалились старые журналы «Мурзилка» и «Крокодил», детские тонкие книжки. К обложкам присохли пустые полосатые коконы. Это вылупилась моль: в глубине шкафа еще шевелилось несколько живых червяков. Я протянула руку и с силой вдавила каждого из них пальцем в дерево.

На потрескавшемся подоконнике стоял цветок. Он вытянулся во все окно, уперся цветущей розовой макушкой в закрытую форточку, на стебле не было ни одного листа. Мама называла этот цветок «папин».

На нижней полке журнального столика, где стояли несколько нераспакованных пачек с памперсами для взрослых, я нашла толстую книгу о домашнем садоводстве. Она вся была заложена обрывками записок с папиным почерком, но ни одного слова я не смогла разобрать.

У бабушки много лет под кроватью лежалаобувная коробка с туфлями «для похорон», а в шкафу висело черное, расшитое блестящим бисером платье. В дни, когда она страдала от высокого давления, бабушка звала меня к себе в комнату и говорила: «Видишь, Мариночка, вот здесь в коробке красивые вещи. Вот в них вы меня и похороните. Ты должна запомнить, где они лежат».

В моей семье тема смерти висела на кончике языка, срываясь во время споров и ругани.

— Умру — вы обо мне и не вспомните! — кричала бабушка и уходила к себе в комнату, громко хлопнув дверью.

— А я вообще не хочу жить, и никогда не хотела, это только ты любишь себя и плюешь на всех. А я все ради тебя стараюсь! — мама догоняла ее, настигала на пороге комнаты, последнее слово всегда оставалось за ней.

— Ненавижу тебя. Ненавижу! — визжала бабушка.

— Конечно, я это знаю, мам.

И тогда бабушка вставала с кровати и еще раз захлопывала дверь. Прямо перед маминым лицом.

Я с детства ждала, что в нашей семье кто-тоумрет.

— Я не боюсь уйти, — говорила мне мама шепотом. — Смерть — это не страшно. Страшно жить. А там, там уже все будет хорошо. Сегодня я ещежива, но ты почаще заходи ко мне проверить, а то и не заметишь, как это случится.

Я все время боюсь пропустить смерть. Папину я уже пропустила.

Папа больше не вернулся домой. Из интерната его доставили прямо в морг.

В морге мои пальцы онемели от холода, и я засунула руки целиком в рукава, стиснув каждыйманжет в кулаке.

Я подошла к гробу и увидела папину голову. Маленькая пожелтевшая восковая голова на широких костюмных плечах. Гладко выбритые щеки и подбородок. Никогда не видела его без усов. Он лежал смирно, с руками и ногами, вытянутыми по швам. Он не был моим отцом.

Не с кем было прощаться.

Я целую лоб, чуть пониже белой тканевой ленты под волосами, мягкий камень, обтянутый кожей.

«Пока, папа», — говорю я мысленно и отхожу подальше, к самому выходу.

Мы едем из морга на кладбище в грязно-белом микроавтобусе. Я, мама и гроб. Мама просит водителя проехать по нашей улице и посигналить у дома.

— Ну, вот и наш дом, Игорь. Ты увидел его еще раз, — говорит мама, вытирая уголок глаза салфеткой. Она всегда называет отца по имени. Она достает маленькое зеркальце из сумки, проверяет, не поплыл ли от слез макияж.

Кладбище, где мы хороним отца, новое. Это осеннее голое поле. Ровные ряды свежих могил с яркими искусственными венками, фиолетовыми, ярко-розовыми, салатовыми. Таких красок не найдешь в северной природе. Над нами кружат черноголовые, словно обмакнутые в тушь, чайки. Они садятся на соседние могилы, поблескивая черными глазами, мелкие белые перья раздувает ветер. Чайки красивые. Чайки любят охотиться на других птиц, любят душить голубей. Я слежу за той, которая подлетела к нам ближе всех. И она тоже следит за нами. Ее глаза — маленькие маслины.

Ноги вязнут в коричневой глине, землю размыло дождем, она чмокает и хлюпает, словно всхлипывающий человек, плачет вместо нас. Мы стоим вокруг земляного провала, вжимая головы в плечи, пока работники кладбища на больших белых простынях опускают вниз красный гроб. Как только дно ударяется о дно, все черпают руками холодную глину и бросают вниз. Стук-стук-стук. Четко выверенный ритуал. Перформанс. Я думаю в этот момент о целом ящике водки, который мама взяла на кладбище. И о том, как закончить все это побыстрее.

Для поминок мама сняла ресторан. Я сделала презентацию в пауэр пойнте. Папину жизнь мы уложили в одиннадцать слайдов. Фотографии с дочерьми, несколько фотографий с работы, ничего общего с последними пятнадцатью годами его жизни. Ничего общего с одиночеством и болезнью. Презентацию мы запускаем на проекторе. Фоном играют песни Новеллы Матвеевой и Аллы Пугачевой — это мамины любимые певицы. Люди, собравшиеся на похоронах, — бывшие сотрудники папы по радиобиологии, мамины подруги. Смерть моего отца — мимолетное возвращение в общество, связь с которым он утратил много лет назад. Люди говорят о прошлом отце. Красивом и статном, умном и элегантном. О том отце, которого я забыла.

— И как он любил меня. До последнего ведь, уже когда весь больной был, провожал меня до дверей. Советовалась с ним, что мне надеть, — вступает в разговор мама.

Речь — последнее, чем папа перестал управлять. Он любил рассказывать. Знания его, сотканные из тысяч энциклопедических страниц, разворачивались, как бесконечный папирус. Один из последних, коротких, монологов я хорошо запомнила. На кухне еще висело старое пожелтевшее радио, оно тихонько работало круглые сутки, белый кухонный шум. Я стояла и мыла посуду, папа сидел позади меня на диване. Когда я приезжала, он всегда старался быть просто рядом, в зоне видимости, до тех пор пока я его не выгоню под предлогом каких-нибудь важных дел. Он сидел в углу, то вжимаясь в кожаный диван, то отстраняясь от него, словно качал пресс сидя. Из радиоприемника доносился чистый и звонкий, пронзительный детский голос.