Маргерит Дюрас - Моряк из Гибралтара
Голос у нее изменился, сделался каким-то ленивым.
— Да, на нее, — ответил я.
— Выходит, пока я с тобой тут разговаривала, ты все время смотрел на нее?
— Ты разговаривала не со мной, ты говорила для себя.
Она взяла свое полотенце и прикрылась.
— Ужасно жарко, — простонала она.
Это была неправда, но что ей еще оставалось делать? Я даже почувствовал к ней за это какую-то смутную признательность. У нее был такой вид, будто закоченела. Я не решался смотреть в ее сторону, но видел, что ее бьет озноб. Попытался подыскать для нее какие-нибудь слова, но пока ничего подходящего на ум не приходило. Атмосфера стала тяжелой, она была словно отравлена присутствием той женщины, которой теперь были заняты все мои мысли, — и Жаклин это знала, она не могла не почувствовать, что если я в тот момент и страдал, то только оттого, что не мог приподняться и снова увидеть ее. Я мог спокойно смотреть на эту женщину, когда ей было так больно. Теперь она знала, что я не соврал. И я тоже, теперь я был в этом уверен как никогда. Только одна эта истина нас еще и объединяла. Жаклин теперь погружалась в пучину страданий, словно обстрелянный в открытом море корабль, и мы оба, будучи свидетелями этого крушения, не имели никакой возможности предотвратить беду. Пусть всего на несколько минут, солнце беспощадно осветило всю правду нашей жизни. Оно светило, оно жгло с такой силой, что выдерживать его и вправду было мучительно. А Жаклин, голую под своим полотенцем, все сильней и сильней била дрожь. И я ничем не мог ей помочь. Я не страдал, и с этим ничего нельзя было поделать. Единственное, что я теперь мог для нее сделать, это и дальше, еще и еще, терпеть это обжигающее солнце.
— Так ты что, действительно собрался остаться здесь? — спросила наконец она.
— Думаю, да, — ответил я.
Внезапно она снова разозлилась, но теперь это уже не имело такого значения, как пару минут назад.
— Что ж, теперь мне все понятно, — ухмыльнулась.
— Да успокойся ты, — проговорил я, — лучше постарайся успокоиться и понять.
— Ах ты бедняжка, — снова ухмыльнулась, — бедный ты мой, несчастный.
— Я ведь, кажется, тебе уже говорил, что все равно останусь здесь.
Но она опять перестала слушать и принялась повторять то, что уже говорила мне прежде:
— Нет, это даже хорошо, что ты трус. Я не верю ни одному твоему слову. Пусть даже ты сам так уверен, но я-то знаю, что ты на это неспособен.
— А вот мне кажется, — возразил я, — я так и сделаю.
Конечно, она почувствовала в моих словах уверенность. Вся злость ее разом улетучилась.
— Если все дело в Отделе актов гражданского состояния, — взмолилась вдруг, — я тоже могу уйти оттуда, давай вместе займемся чем-нибудь другим.
— Нет, — возразил я. — Ты никогда не уйдешь из Гражданского состояния.
— А если бы ушла?
— Я все равно бы остался здесь. Что бы ты ни говорила, что бы ты ни сделала. Я больше не могу.
Она снова заплакала.
Американка поднялась. На ней был зеленый купальник. Ее длинное, гибкое тело выросло над нашими головами, прямо на фоне неба. Она направилась к морю.
Увидев ее, Жаклин перестала плакать и сразу замолкла. Я же не мог больше выдерживать нещадно палящего солнца. Понял, что если еще как-то и терпел его до сих пор, то только потому что хотел увидеть, как она встанет и пройдет мимо меня.
— Пошли искупаемся, — предложил я.
— Разве ты не хочешь, чтобы мы еще поговорили?
— Да нет, какой смысл. Я натянул плавки.
— Пошли со мной купаться, — снова повторил я, вложив в эти слова всю нежность, какую смог из себя выдавить. — Это лучшее, чем мы можем с тобой заняться вдвоем.
Может, всему виною был мой тон? Она снова заплакала, на сей раз без всякой злости. Я обнял ее за плечи.
— Вот посмотришь, пройдет неделя, и ты вдруг сама начнешь говорить себе: а может, он и в самом деле был прав… А потом, мало-помалу, сама увидишь, ты станешь по-настоящему счастливой. Ты ведь никогда не была со мной счастлива.
— Ты мне противен, — сказала она. Потом отстранилась от меня. — Оставь меня в покое.
— Ты же не была со мной счастлива. Ну, пойми хотя бы это, ты ведь никогда не была со мной счастлива.
Мы вышли из зарослей тростника. У меня в памяти осталось все, вплоть до мельчайших деталей. На пляже несколько постояльцев гостиницы все еще играли в мяч. Они кричали на разные голоса, в зависимости от того, поймал один из них мяч или прозевал. Я слышал эти крики из зарослей. Орали они еще и потому, что песок обжигал им ступни ног, не давая подолгу стоять на одном месте. Две лежавшие под тентом женщины время от времени вскрикивали одобрительно или с издевкой, в зависимости от хода игры. Мы бегом бросились к морю, ведь и нам тоже песок больно обжигал пятки. Пробегая мимо игравших, я на лету поймал мяч и бросил им. После солнца море показалось совсем ледяным, даже дух перехватило. Оно было почти таким же спокойным, как Магра, хотя на песок мерно набегали небольшие, едва заметные волны. Как только мы миновали игравших, они почти сразу позабыли свой мяч и тоже бросились к морю. Теперь на пляже не осталось ни одного человека. Я лежал на спине. Жаклин рядом со мной пыталась изображать кроль. Я вспомнил, что уже говорил себе, она не будет страдать слишком долго — вот видишь, она уже старается плавать кролем. Она яростно била ногами по воде и нарушала сонное спокойствие моря. Все остальные тихо плавали на спине. Яхта стояла на прежнем месте, на якоре, между нами и горизонтом. А между нею и нами плавала женщина. Я снова подумал о медных ручках, иными словами, о будущем. У меня больше не было страха, ведь я оставался в Рокке. Итак, решение и вправду было принято. Я принял его всего несколько секунд назад. Все прочие решения, которые я принимал раньше, казались мне теперь легковесными и несерьезными.
Вернувшись в тратторию, я сразу заказал пастис. Эоло сказал, что вообще-то в Италии его не найти, но у него еще осталось несколько бутылок, он держал их специально для своих постояльцев-французов. Я пригласил его тоже выпить вместе со мной. Мы уселись за один из столиков на террасе. Жаклин, хоть обычно не пила ничего, кроме фруктовых соков, заказала себе чинзано. Не успели мы как следует обосноваться за столиком — правда, за это время я уже успел покончить со своим пастисом, — появилась она.
— Американка, — едва слышно сообщил мне по-итальянски Эоло.
Я шепнул ему на ухо, что уже видел ее, когда она загорала на пляже. Ах вот как, прищурив дряблые веки, усмехнулся он. Жаклин ничего не услыхала. С расширенными глазами, явно не в силах отвести взгляда, она уставилась на женщину. Я пил свой второй пастис. Американка сидела на другом конце террасы и, покуривая, тянула из стакана вино, которое принесла ей Карла. Она не привлекала к себе внимания. Я даже не сразу узнал ее. До того момента я никогда бы не подумал, мне и в голову-то прийти не могло, что она может существовать на этом свете. Теперь я знал. Мой второй пастис тоже подошел к концу, я немного захмелел.
— Я бы выпил еще один пастис, — обратился я к Эоло.
Услыхав французскую речь, она слегка повернула голову в нашу сторону, но тут же отвернулась.
— Учтите, — заметил Эоло, — пастис, он ведь крепкий.
Она пока еще не подозревала о моем существовании.
— Знаю, — ответил я.
За эти последние дни на меня обрушилось слишком много важных открытий. И вот теперь они выплескивались наружу.
— Но три подряд, — возразил Эоло, — это уж чересчур…
— Вам не понять, — настаивал я.
Он рассмеялся, и вправду так ничего и не поняв. Жаклин же взглянула на меня с нескрываемым ужасом.
— Потому что мы здесь не любим пастиса, так, что ли? — со смехом спросил Эоло.
— Да нет, не в этом дело, — ответил я.
Он все смотрел на меня и смеялся. Мне показалось, и она тоже, хотя в тот момент я не глядел в ее сторону. Жаклин вскрикнула. Так, слабо, едва слышно.
— Да чего? — не унимался Эоло. — Чего тут понимать-то?
Жаклин отвернулась, глаза ее наполнились слезами. Должно быть, все услышали ее крик — все, кроме Эоло.
— Да так, ничего, — ответил я, — просто что такое аперитив.
Он велел Карле принести мне еще один пастис. Та принесла. Потом надо было еще о чем-то говорить.
— У вас тут винограду, — заметил я, — на целый сезон хватит.
Эоло поднял голову и посмотрел на увитую виноградом крышу террасы. Она тоже, машинально.
— Это уж, — ответил Эоло, — что правда, то правда.
Виноградные гроздья были огромные и громоздились друг на друга. А солнце, падая на крышу, пробивалось внутрь сквозь массу зеленых виноградин. Она вся буквально купалась в виноградном свете. На ней были черный бумажный пуловер и засученные до колен брюки, тоже черные.
— Сроду не видал столько винограда, — проговорил я.
Жаклин все не отрывала от нее блуждающего, словно завороженного взгляда. Та же, судя по всему, этого даже не замечала. Ей явно было хорошо одной, она вполне довольствовалась собственным обществом, это выглядело даже немного странно.
