Багаж - Хельфер Моника

Когда тетя Катэ лежала в гробу среди цветов гибискуса, она выглядела как старая индейская скво.

Бургомистр в себе не сомневался. С тех пор, как он стал бургомистром, он каждый день драил себе руки, подмешивая песок в мыльный порошок, вычищал грязь из-под ногтей перочинным ножичком, брился в начале дня и опрыскивался одеколоном. Политик, говаривал он, а бургомистр, несомненно, является политиком, должен всегда делать выбор в пользу правильного, даже если это иногда не было вполне хорошо в духе катехизиса. Природа, для этого вовсе не обязательно быть ученым, нехороша, но вы взгляните, она во всех случаях правильна. Лежа подле своей жены, которую он чтил по всем правилам, он думал о Марии и представлял себе, каково бы это было, если бы она лежала рядом с ним нагая. Он видел Марию голой. Когда относил ее к источнику, держал ее там под водой и потом снова уносил домой. Он ставил себе в заслугу, что не воспользовался тогда ее бедственным положением. Что ему даже в голову не пришла мысль воспользоваться им. А вдруг могло быть так, думал он, что Мария как раз хотела прохвоста — такого, чтоб не упустил случая. И что тот проходимец из Ганновера как раз и был таким? Он так и видел обоих в спальне. Ложись, сказал тот. И она легла. Расстегнись, сказал тот. И она расстегнулась. Расставь ноги, сказал тот. Да неужто в ее жизни до сих пор не было такого человека, кто обходился бы с ней именно так? Оттого и напилась, когда он снова ушел. Потому что боялась, что он больше никогда не явится снова.

Бургомистр смог убедить Йозефа, когда тот приехал с фронта в отпуск, что его жена вела себя пристойно. Йозеф сказал только одно слово, когда они стояли перед домом на улице и говорили с глазу на глаз:

— И?

Бургомистр сделал вид, что вопросительный знак относится к его добрым приношениям, как будто ему даже в голову не приходит мысль, что тот может вкладывать в свой вопрос другой смысл.

— У нас всего хватало, — ответил он. — Раз в два дня я что-нибудь приносил сюда для нее и детей. Это было от всего сердца — моего и моей жены. И благодарить даже не надо.

Никто и не собирался его благодарить.

Йозеф только еще раз спросил:

— И?

Тут бургомистр сделал такое лицо, будто до него только сейчас дошло, что имеется в виду, и по-свойски ухмыльнулся:

— Со мной не забалуешь. И каждый знает, что в случае чего ему пришлось бы иметь дело со мной. А что это значит, тоже хорошо известно всякому.

Но Йозеф все никак не успокаивался. И теперь подвесил к своему единственному слову еще и второе:

— И она?

Бургомистр продолжал вести свою игру:

— Она? Что ты имеешь в виду?

— Она! — повторил Йозеф, строго, приказным тоном, которому научился в последнее время.

— Ты имеешь в виду Марию? — воскликнул бургомистр. — Чтоб Мария? Со своей стороны? — И сыграл так хорошо, что и сам натурально возмутился: — Что это с тобой случилось на фронте, Йозеф? Боже мой! Что с людьми делает война! Ты что, забыл, какая у тебя жена? Йозеф! Я всегда мог бы тебе сказать, да я и говорил тебе перед твоим отъездом: чего мне за ней присматривать? Не нуждается она ни в каком присмотре. Я могу пригодиться как защитник, но не как смотритель. Никому не придется за Марией присматривать. Разве что кому взбредет в голову к ней подкатиться. Тогда я понадоблюсь. Но кто же на это решится. Кому захочется связываться со мной. А на Марию ты можешь положиться на все сто процентов. Вот до чего дело дошло: я знаю твою жену лучше, чем ты сам? Йозеф!

Йозеф кивнул и успокоился. В следующий отпуск с фронта уже, пожалуй, не будет спрашивать. Если выпадут ему еще отпуска. А скорее всего и не выпадут. Какие еще отпуска, откуда им взяться. Снег, лавины, холода — пожалуй, враги пострашнее, чем эти поедатели каштанов итальяшки. Да и пуля неприятеля догонит, даже если и шальная.

Когда бургомистр остался с Марией один, с глазу на глаз, он ее похвалил. Как она справляется с семьей, воспитывает детей, дом в чистоте содержит. Себя саму блюдет. Он провел пальцем по краешку полки, поднес палец к ее глазам и воскликнул:

— Ничего! Ни пылинки!

Она на это только улыбнулась. Он не знал ни одной женщины, чтоб так красиво могла улыбаться. А главное — он не знал ни одной женщины, чтобы так красиво могла сидеть. И хотя все в ней было на виду, когда она сидела — особенно явственно ее тугая грудь, потому что сидела она прямо, прогнувшись в спине; ее округлые бедра, потому что сидя они были еще круглее; ее чистая шея, длинная шея, потому что голову она несла высоко, — хотя все это было так, хотя это должно было, вообще-то, приводить в безумие саму природу мужчины и обрекать его на потерю всякой осторожности, его это трогало, и он думал: все-таки лучше оставлю ее в покое. Когда она сидела, он жалел ее куда сильнее, чем вожделел. Эта кухня, все такое маленькое и тесное, но такое ухоженное до последней мелочи, почти нарядное — Мария не переносит вокруг себя ничего уродливого. Да, в голову бургомистру могла прийти даже такая мысль: смог же Господь Бог сотворить такое! И он догадывался, что Господь Бог сделал это не для того, чтобы он ее лапал. Должно быть, Мария попала в эту деревню по какому-то недоразумению, по ошибке. Один раз в своей жизни бургомистр был в далекой столице, в Вене — вот там Мария оказалась бы на своем месте. Когда она вставала с табурета и ходила по кухне туда и сюда, благочестивые его мысли испарялись, и он таращился на ее зад, как он двигался, чуть вздрагивая всякий раз, когда она опускала ногу на пол.

Еще в тот же день, когда Йозеф снова ушел на войну, бургомистр опять очутился у ее порога. Несмотря на снег с дождем и на сильный ветер он поднялся в гору. Дети были в школе. Он снял свои подкованные башмаки. В носках прошел в кухню, поставил варить кофе, который сам же и принес, чистый молотый кофе, и они вместе ели пирог, испеченный его женой.

— Я ваш благодетель, — заявил он. — Я обещал это Йозефу. А когда я обещаю, я слово держу. Но! Ни один человек в наше время не защищен от опасности, ни один, говорю тебе, ни я, ни твой Йозеф, а твой Йозеф, скажу я тебе, Мария, он славный, но не такой уж он неуязвимый, как хотелось бы, и будь я сволочь, я мог бы хоть сейчас, не сходя с места, донести на него, и он предстал бы перед военным судом и был расстрелян, но кто ж такое сделает, вот в чем вопрос, Мария, кто на такое пойдет, кто угодно, только не я, ваш благодетель.

Все это бургомистр произнес ровно, по линеечке, не выделив ни одного словечка, даже на слове «расстрелян» не споткнулся, и только в конце его речь дошла до точки. Мария поцеловала его руку.

— Не этого я хочу, — сказал он. — В конце концов, все, что я приношу, исходит от сердца. Тебе и детям. Это дело доброй воли. С Йозефом на этот счет никакой договоренности не было. Это уж точно исходит прямо из сердца. И тут гражданский поцелуй неуместен.

— Такого слова я не знаю, — сказала она и встала, что должно было послужить знаком.

— Я тебе это объясню в другой раз, — сказал он и встал вплотную к ней.

— Не надо, я не хочу, — сказала она.

Он задрал ее рукава вверх и всунул ладони в ее голые подмышки, надавил на блузку вниз и попытался дотянуться до ее груди. Но проймы рукавов были вырезаны тесно, он ругался и пытался просунуть руки. Она отпихивала его, он притянул ее к себе. Она старалась не упасть. Она боялась, что именно это и было его намерением. Чтобы потом свалиться на нее сверху. Он проехал коленом у нее между ног и задрал юбку. Она не могла высвободиться, его руки внутри ее собственных рукавов крепко ее удерживали. Она отбивалась, впала в панику, ударила его по горлу. Тогда он отпустил ее и стал хватать ртом воздух.

Он стал извиняться. Если она даст ему, только разок, тогда он оставит ее в покое и больше не будет приставать. В этом он может поклясться. В такие времена, как сейчас, это же не имеет никакого значения, если она разок ему даст, это же ничего не значит. Никто в целом мире, ни в небе, ни на земле, в эти времена не заглядывает в такую деревню, как эта, в самом конце долины, на краю света. И неужели она думает, что Йозеф там, в итальянских горах себе во всем отказывает? Туда же им в горы привозят шлюх грузовиками. Шлюхи со всего света, даже из Африки. Черные женщины, здешний мужик против этого никак не устоит. В войну все позволено. Это каждый знает. Йозеф ее в этом никогда не упрекнул бы. Даже если бы узнал. Но он не узнает. Никогда. Всего один разок! Один-единственный! После войны все будет по-другому. Война все спишет, как будто и не было никогда. Любой, самый последний солдат будет рад, если война спишет все, что он там делал.