Николай Веревочкин - Место сбора при землетрясении
Именно в такие минуты он, не сдержавшись, мог бы убить это хрупкое и противное существо пощечиной.
Дрема садился на велосипед и, сжигая легкие, поднимался в горы. Сердце оглушительно колотилось в голове. А потом, выбившись из сил, он скатывался под гору со скоростью самоубийцы, лавируя между машин.
И успокаивался.
Он перешел на диван.
Унижение, знакомое большинству мужей. До глубокой ночи сидел за книгами или компьютером. Но в голову ничего не лезло. Что могло полезть в голову молодому полному сил мужчине, если совсем рядом в теплой постели лежала юная, хрупкая женщина с очаровательными глазами сумеречного существа?
Это хорошо, что она не умеет готовить, успокаивал он себя, не растолстею. Это хорошо, что она не ценит его, это подстегивает его чего-то достичь. Это хорошо, что она не любит его. Вся эта нерастраченная энергия страсти непременно сублимируется в нечто.
Но его нерастраченная страсть ни во что не превращалась.
В эти минуты обиды и отчаяния он снова увлекся карикатурой, не придав этому особого значения. Чем-то было надо отвлекаться. Когда-то в школе, институте он отдал дань этому забавному увлечению. Но никогда не думал, что оно может когда-то стать его профессией.
Карикатура — это легко. Нужно просто рисовать то, что происходит на самом деле. Забавное время. Он, отвергнутый и, возможно, обманутый муж, зажимал ладонью рот, пытаясь сдержать смех. Дикое, неудержимое веселье клокотало в нем, как магма в просыпающемся вулкане.
Если бы в то время он не вернулся к карикатуре, возможно, сошел бы с ума, совершил бы убийство или в лучшем случае превратился в желчного, мерзкого рогоносца.
— Может быть, ты беременна? — спросил он однажды.
— Никогда, слышишь, никогда я не рожу от такого ничтожества ребенка, — ответила она.
— В таком случае я не вижу смысла в нашем совместном проживании, — холодно подвел он итоги.
Она собралась и ушла.
Несколько ночей Дрема не мог уснуть без того, чтобы не представить, как от его руки погибает старый приятель, предатель Уездный, укравший у него маленькую жену.
Сначала он стрелялся с ним на дуэли.
Но вскоре благородное убийство наскучило ему.
Он стал просто убивать.
Разнообразно и жестоко, выдумывая все новые и новые способы.
Еще немного и он стал бы маньяком. Насладившись выдуманной местью, он сладко засыпал, почти счастливый. Как валерьянки напился.
Но однажды он почувствовал угрызение совести. Ему стало жалко приятеля-предателя. Нет, конечно, Уездный поступил подло. И по отношению к нему, и по отношению к собственной жене. Да и по отношению к Ирке он поступил подло. Впрочем, и по отношению к самому себе — тоже.
Но дело было не в Уездном. Дело было в Дреме.
Этот стыд вернул его к нормальной жизни. Излечил. Одновременно и от ревности, и от любви.
Вскоре пришла очередь трясти рогами Уездному. Ирка встретила своего иностранца и, как ей казалось, навсегда покинула родное захолустье.
* * *Гулька, должно быть, дежурила у глазка. Едва Дрема коснулся кнопки звонка, как дверь распахнулась, раздался оглушительный визг, в котором перемешалось восторженное изумление и невыразимое словами счастье. Так истошно орать мог только футболист, забивший решающий гол на последней минуте матча.
Уныло оттопырив губы, Дрема с минуту наблюдал разыгранную специально для него сцену неожиданной встречи старых подруг.
Гулька старалась вовсю. Но переигрывала. Она то страстно прижимала к пышной груди маленькую головку Ирки, то, пав на колени, тормошила сонного Питера, то всплескивала руками и при этом украдкой поглядывала на Дрему.
Странно. Женщины играют всегда и везде. Но отчего так мало среди них хороших актрис?
Именно потому, что переигрывают.
— Может быть, мы все-таки войдем? — вдоволь налюбовавшись игрой самодеятельной актрисы, спросил Дрема. — Может быть, мы уже достаточно перепугали соседей?
Уложив уже давно спавшего Питера на диван, Гулька суетилась гостеприимной хозяйкой, радовалась шепотом.
Дрема молчал, внимательно наблюдая за подругами-заговорщицами. Ему любопытен был финал комедии.
Ему казалось, что он готов ко всему.
Увы, никто ко всему не бывает готов.
— Это вы хорошо придумали. Я вас правильно понял: у Ирки СПИД и поэтому я должен снова жениться на ней? — переспросил он Гульку.
Ирка сидела на слишком большом для нее стуле, как провинившийся ребенок между родителями. Маленькая собачка, как говорила о ней Гулька, всегда щенок. Опустив голову, она внимательно рассматривала желтые, давно не знавшие маникюра ногти.
Гулька с укоризной посмотрела на Дрему и, передвинув свой стул, обняла за плечи подругу.
— Дима, ну зачем ерничать, — ласково порицая, пропела она, — женившись, ты избежишь многих формальностей, связанных с усыновлением Питера. Что здесь непонятного?
— Вот как! Тогда все ясно, — обрадовался Дрема — Но почему я должен усыновлять Питера? У него, кажется, есть отец?
Гулька вздохнула и покачала головой, недовольная глупой строптивостью Дремы:
— Какой ты Димка, прямо я не знаю! Крис умер. У Питера нет больше отца. И, ты знаешь, Крис никогда не считал Питера своим ребенком.
— Вы же не станете утверждать, что этот смуглый негритенок — мой сын?
— Дима! — в ужасе от бестактности Дремы прошептала Гулька и прижала к себе Ирку, как бы защищая саму невинность.
Но Ирка освободилась из ее жарких объятий. Вынырнув из-под тяжелой руки, как цыпленок из-под крыла клушки, она поправила растрепанные волосы и, не поднимая глаз, тихо сказала:
— Мне очень мало осталось жить, Дима. Я виновата перед тобой. Да, я бессовестная кукушка. Но я просто хочу, чтобы о Питере, когда меня не станет, кто-то позаботился. Мне не к кому обратиться, кроме тебя… вас, — поправилась она. — У меня больше никого нет. Ты… вы моя последняя надежда.
Гулька тихо ревела. Она шмыгала покрасневшим носом, а слезы, казалось, мироточили из ее смуглых щек. Она снова облапила Ирку и молча, с укором смотрела сквозь слезы на бессердечного Дрему.
У Ирки же глаза были совершенно сухими. В них не было ни раскаяния, ни вины. Ничего, кроме пустоты и усталости. Маленькая, раздавленная обстоятельствами Ирка была уже по ту сторону добра и зла. Ее не волновали земные условности. И только неистребимый материнский инстинкт еще теплился в ней.
— Не слушай его, Ирочка, он притворяется пнем, — бормотала Гулька, гладя подругу по маленькой, седой головке. — Мы не бросим Петеньку. Дима, мы ведь не бросим Петеньку?
— Он здоровый, он совершенно здоровый мальчик, — тихо сказала Ирка, не поднимая головы. — Вы не сомневайтесь, он здоровый.
У Гульки затряслись губы и, уткнувшись ими в Иркин затылок, она затряслась вся.
Дрема смотрел на подруг. Плохо, когда женщины играют. Но еще хуже, когда они не играют. Он думал: неужели на этой планете невозможно сделать ни одного доброго дела, не обманув кого-то, не нарушив закон, не совершив преступления?
Да, Дрема был карикатуристом. Но, несмотря на это, он был нормальным мужиком. И как у каждого нормального человека в подобной ситуации у него не было выбора.
Но ему было обидно. Обидно, что лишили выбора. Эта инсценировка. Обман.
Гулька поднялась со своего стула, подошла к Дреме и, обняв со спины, прижалась мокрой щекой.
— Ты не волнуйся, Димка, — сказала она. — Мы не будем тебе надоедать. Будем жить у меня и приходить к тебе в гости. С Петенькой и Клеопатрой.
Дрема вытер плечом измазанную Гулькиными слезами щеку.
— Отлипни, а?
Он сердился на нее.
И было за что.
Эта мокроглазая дуреха просчитала все ходы несложной шахматной партии.
Она уже чувствовала себя матерью смуглого малыша, с акцентом говорящего по-русски.
В этой партии Дрема был неповоротливым слоном, заблокированным в углу своими фигурами.
* * *На углу Космонавтов и Мира остановился паркетный джип. Красный, как перезревший помидор. На заднем стекле его было приклеено объявление. Под номером сотового телефона и крупно напечатанным заглавными буквами словом «ПРОДАЮ» неизвестный остряк приписал маркером: «жену», а еще ниже и другим почерком: «недорого».
— Договор не забыл? Кукушечкин об оплате договорился. Завершаем халтуру. К маме съездим — и все. Завтра с первой леди встречаемся, — сказал Сундукевич, когда Дрема сел на заднее сиденье и добавил, поморщившись. — Не хлопай дверцей.
— Понятно. Форма одежды парадная?
Дипломат из Сундукевича был никудышный:
— Я думаю, тебе не обязательно с ней встречаться.
— Понимаю. Фотография — высокое искусство. Карикатура — низкий жанр.
— Дело не в этом.
— А в чем дело?
— Мы решили, что на маму вообще не нужен шарж.
— И как вы это себе представляете: на всех есть шаржи, а на нее нет?
