Николай Веревочкин - Место сбора при землетрясении
Дрема пришел в подвал морально поддержать своего друга — начинающего писателя Уездного. Уездный, человек непубличный, впервые встречался с читателями. Читателей было немного. Настолько немного, что с каждым из них Уездный знакомился отдельно. Все они, как выяснилось, принадлежали к литературному объединению «Деграданс». Очередной читатель, снисходительно улыбнувшись, вставал и представлялся. Витиевато, манерно, длинно, пытаясь при этом быть самоироничным: прозаик, драматург, немного критик, немного дизайнер, иногда балуюсь стихами, от скуки рисую. Типа того. Собрания сочинений юных гениев были в рукописях и головах.
Когда дошла очередь до Дремы, он тоже представился: травматолог, челюстная хирургия, немного донор.
Тогда-то он и увидел впервые эти огромные, темные глаза инопланетянки. Глаза, изобличающие сумеречное существо, ведущее богемный образ жизни.
В тот год ее кумиром был юный гений Расплевакин. Она всех подозревала в подражании Расплевакину. Обвинила и Уездного.
Не привыкший к наскокам, Уездный смутился.
Дрема встал на защиту приятеля. Он сказал, что книга, в которой прекрасная незнакомка обнаружила заимствования из Расплевакина, была написана его другом задолго до того, как, несомненно, уже тогда талантливый Расплевакин активно мочил пеленки и еще только собирался пойти в ясли.
На этот жалкий довод глазастая девица ответила язвительным взглядом и яростной речью, похожей на пощечины.
Огромное количество книг, которые проглотила эта малышка без разбора, не пережевывая, вытеснили из ее маленькой головки собственные мысли. И саму возможность рассуждать здраво. Ее голова напоминала даже не библиотеку, а кучу книг, сваленных в беспорядке. Она не думала. Она просто рылась в этом месиве, извлекая наугад очень умные, но чужие мысли. Не имеющие к тому же отношения к теме разговора.
Но кто прислушивается к тому, о чем лепечет понравившаяся девушка?
Он спорил с ней лишь для того, чтобы любоваться ее возмущением и отражаться в этих огромных глазах.
Любовь, несомненно, болезнь.
Особенно это ясно, когда она проходит. Точнее сказать, когда человек выздоравливает от любви.
Что в ней было такого, кроме глаз инопланетянки, от чего можно было сойти с ума?
Взбалмошная, неуправляемая девчонка, состоящая из самомнения и упрямства.
Она не могла жить без тусовок. Он ненавидел сборища юных, самопризнавших себя гениев. У него тотчас же начинала болеть голова от густых испарений тщеславия и зависти, исходивших от этих ревнивых юнцов.
Он любил животных. Она их брезгливо сторонилась. Даже это его не насторожило. А ведь он знал, что человек, который не любит животных, редко бывает добрым человеком.
Он любил спорт. Она всех спортсменов считала дебилами.
Он любил горы. Она их ненавидела.
Он любил песни бардов. Она считала бардов недоумками, путая их с исполнителями блатного шансона.
Он не любил скандалов и был терпим к чужому мнению. Спроси ее, который час, и она тут же вступит в яростный спор.
Не было ничего такого, на чем бы они могли сойтись.
И все-таки он ее любил.
Несомненно, любовь — сумасшествие. Прекрасное сумасшествие, которое, увы, больше ему не грозит.
Он украдкой посмотрел в зеркало заднего вида.
Она все также смотрит пустыми глазами в окно.
Это, наверное, ужасно. Ужасно провалившим экзамены абитуриентом возвращаться из сияющей столицы в темноту родного захолустья. Вести в поводу белого коня, с которым ты собирался покорить мир. А конь не белый. Он седой. Уставший. С разбитыми копытами и стертыми зубами, с гривой в репьях. Да и ты давно немолод. От тебя прежнего не осталось ничего. Ни одной молекулы. Ни одной надежды. Ты возвращаешься туда, откуда все выехали. Или умерли. Это хуже смерти: возвращаться из столицы надежд в свое сонное захолустье. Хуже, чем осень на пляже.
А где сейчас наш общий друг Уездный? Как он волновался тогда, в гремящем трамвае, каждые десять секунд посматривал на часы. Боялся опоздать на премьеру.
Однако сошел за две остановки до театра.
Неприлично автору припереться слишком рано.
Дрема шел чуть позади и время от времени похлопывал приятеля по плечу. Всякий раз Уездный дико озирался, вздрагивая.
Дрема был нужен ему для поддержки.
Как костыль.
Очень это непросто и разрушительно для тонкой натуры художника — волноваться, изо всех сил скрывая волнение.
Театр «Шок-and-Лад» в полном соответствии с исповедуемой философией андеграунда располагался в подземелье — подвале жилого дома.
Несколько лет тому назад молодые актеры ТЮЗа потребовали свободы и подняли бунт против системы.
Системы Станиславского, разумеется.
Что такое свобода для актера? Импровизация.
Главный режиссер, страдающий тяжелой формой ожирения, сначала утробно рычал, потом швырял в зачинщиков бунта пепельницу, «Мою жизнь в искусстве», настольную лампу. Очистив стол, орал обидные вещи: сопляки, предатели, изменщики! Успокоившись, говорил задушевно: «Хватит революций, пацаны. Импровизация — удел гениев. Их — раз, два, ну еще Михаил Чехов».
«Отчего же? — выступала от имени пацанов Лариса Трезвая. — Если импровизация под силу музыкантам, отчего же не актерам?»
«Хорошо! Вы — гении, — соглашался мэтр, тщетно отыскивая бешеным взором тяжелые предметы на пустом столе. — Где будете играть?»
«Хотя бы на улице», — отвечала Трезвая.
Молодые, как говорил репортер Кукушечкин, всегда правы. Особенно, когда не правы.
На улице ребят ждал успех. К сожалению, не материальный. ТЮЗ пустовал, они собирали толпы. Самое замечательное — никакой арендной платы. Полная свобода в выборе репертуара, импровизация и отсебятина. Правда, иногда шел дождь, иногда снег. Но и дождь и снег входили в ткань спектакля как декорации.
Однажды, спасаясь от внезапного ливня, актеры уличного театра вместе с публикой ввалились в подвал.
Среди ободранных бильярдных столов с кием в руках стоял печальный человек, похожий на Дон Кихота со сломанным копьем.
Его только что съели конкуренты.
«Вы хотите купить помещение?» — с надеждой спросил он.
Подвал им понравился. Пошли к знакомому бизнесмену, поклоннику театра и Ларисы Трезвой. Он сказал то, что редко говорил старик Станиславский: верю! И дал деньги.
На следующий день актеры перекрашивали потолок и стены подвала в черный, как южная ночь, цвет.
Под черным космосом потолка, как гитарные струны, семь белых труб. Водопроводных и канализационных.
С труб свисали красные пожарные ведра. Часть из них доверху заполнена белыми и черными комьями бумаги. Но два пусты. На одном наклеена афишка с названием пьесы Уездного «Лодка без весел», на другом — афишка Иркиной пьесы «Пожар на бумажном кораблике».
Это был завершающий вечер фестиваля, разумеется, международного, поскольку в нем участвовал начинающий драматург из Киргизии, «Театр в поисках автора».
Подвал был заполнен гомоном молодого, продвинутого народа. Увидев публику, Уездный побледнел. И схватился за руку Дремы, как за поручень.
— Они ничего не поймут, — сказал он осевшим голосом, стесняясь своей лысины и нового костюма.
— Поймут, — попытался утешить его Дрема. — Люди на самом деле не меняются. Они только меняют одежды.
Публика занимала места. Дрема с Уездным выбрали галерку — разновеликие деревянные скамьи в шесть рядов. Партер представлял несколько десятков подушек, брошенных на цементный пол. Маленькие облачка, какими их рисовал Жан Эффель.
Сцены не было. Часть зала с настилом для штанги была отгорожена рыбачьей сетью. Этот занавес ничего не скрывал.
Скамья под Уездным нервно вибрировала.
Среди модной публики толкалась тщедушная, невзрачная личность.
Это был известный в городе тусовщик Сева.
Есть люди с рождения не похожие на других людей. Они ведут себя странно, но по-другому жить не могут. С ними все понятно: таланты и пороки — их беда.
Но есть в меру обычные типы, которые любой ценой хотят быть не похожими на других, без особых на то оснований претендуя на исключение из правил. Они получаются из милых крошек, которых папы и мамы подсаживали на табуреты, чтобы чада изумили гостей своими невероятными способностями. И когда ребенок, забавно картавя, читает стишок собственного изготовления, родители смотрят на него с обожанием и умилением. Сопереживая успех, они морщат лбы и кивают головами в такт, беззвучно повторяя слова. При этом рты у них приоткрыты. Подхватив в младенчестве вирус вселенской славы, эти ребята до самой старости таскают за собой табуреты.
Сева был одним из таких несчастных существ, в равной степени достойных презрения и жалости.
Он был глуп, тщеславен и добродушен. Судорога заискивающей улыбки постоянно уродовала его востренькое личико. Он мучительно переживал собственную бездарность. Но ему первым из горожан посчастливилось подхватить ВИЧ-инфекцию. Это возвысило его в собственных глазах, породило чудовищное самомнение. Сева впервые посмотрел на мир свысока и возгордился.
