Мартин Бедфорд - Работа над ошибками
В спальне родителей мы с Дженис играли в прыжки на батуте. Кровать была пружинистая, большая, места хватало для нас обоих. Подпрыгнув как следует, я доставал до бумажного абажура кончиками пальцев. А Дженис – головой. Мы скакали вверх-вниз, синхронно, хохоча, толкаясь, стараясь свалить друг друга. Если я падал, она снова ставила меня на ноги. Или я оставался лежать на спине, а она, держа ноги вместе, подпрыгивала высоко-высоко и делала вид, будто хочет приземлиться прямо на меня, и лишь в самый последний момент разводила ноги, и ее ступни глубоко уходили в покрывало по обе стороны от меня. Я знал: если лежать неподвижно, со мной ничего не случится, а если пошевелиться или повернуться на бок, она и правда может на меня наступить.
Глаза не закрывать, Гегги! Глаза не закрывать!
Я держал глаза открытыми, как она велела, даже если был полностью уверен, что она наступит мне на лицо. Я не моргал и не жмурился. Даже когда Дженис разводила ноги так поздно, что от их движения по моему лицу пробегал ветерок.
Она ушла от нас, когда я еще ходил в детский сад, потом снова, когда я был уже в начальной школе. В первый раз ее увезла мама – на «скорой помощи». Дженис не смогла выговорить «скорая помощь», у нее получилось «карапощь». Я тоже хотел ехать, но мама сказала, нельзя. Там была кровать на колесиках, на нее положили Дженис, а мама села на откидное сиденье. Отец сел рядом, на второе сиденье. Я махал рукой, но дверь закрыли раньше, чем Дженис успела помахать в ответ. Тетя крепко держала меня за руку. Она запретила мне махать, велела прекратить обращать на себя внимание. А когда Дженис уходила от нас во второй раз, она лежала рядом с мамой на большой кровати в родительской спальне; красная на белой простыне. Отец ее спрятал. Завернул в наволочку. Потом они заметили меня на пороге и выгнали. В тот раз Дженис была гораздо меньше, чем раньше, намного меньше, чем я. Меньше даже, чем новорожденный младенец.
Отца хоронили в среду. Каникулы еще не кончились, и школу пропускать не понадобилось. Мама все время держала меня за руку. Ее рука ужасно дрожала. Потом началась музыка и закрылись шторки, и ей пришлось отпустить меня, чтобы высморкаться. Платок был бумажный, розовый. Она всегда носила бумажный платок в рукаве блузки или кофты. От этого получался комок – как будто у нее с рукой что-то не то. Опухоль какая-нибудь. Маму затрясло очень сильно. Мы сидели в первом ряду, с дядей и тетей. Тетя обнимала маму одной рукой. В церкви пахло полиролью для мебели, свежими цветами и дядиным лосьоном, таким же, как у отца. Я хотел спросить, растут ли после смерти усы, но не стал. В конце ряда оставалось пустое место. Я спросил:
Это для Дженис?
Тетя перегнулась ко мне через маму и прошептала: веди себя прилично. Имей хоть какое-то уважение. Дэннис тоже был на похоронах, в костюме, были и еще какие-то люди из мастерской, с женами. Наружу, на солнечный свет, мама вышла с сигаретой во рту, Дэннис поднес зажигалку, а потом и сам закурил. Он положил руку мне на голову. Рука была тяжелая и жесткая.
В среднюю школу я пошел безотцовщиной. Если кто-нибудь из одноклассников или учителей спрашивал про папу, я говорил, что он был гонщик, мотоциклист, и погиб при аварии или что он утонул в море, в Богнор-Реджис, пытаясь спасти мою сестру. Или делал серьезное лицо, как священник на похоронах, и изрекал: мой отец безвременно покинул наш бренный мир вследствие трагического стечения обстоятельств.
Отец матерился, когда злился, или когда возвращался из паба, или когда ругался с мамой. От него я научился говорить: херня, говно, ублюдок, бля, твою мать. Мне не разрешали ругаться, даже «чертов» сказать было нельзя. За это отец бил меня по ногам, больно. Если я ругался при маме, она грозилась, что расскажет отцу. А после его смерти – когда я был уже слишком большой, чтобы меня бить, – я однажды обозвал ее ужасным, отвратительным словом. Хотел услышать, как оно прозвучит. И увидеть выражение ее лица.
Я очень жалел, что не нашел своих старых тетрадок по английскому. Жалел, что лишен возможности прочитать свои сочинения, которые писал когда-то для мисс Макмагон. В коробке на чердаке их, увы, не было; их давным-давно выбросили. Но они стояли у меня перед внутренним взором. Их голубые обложки, истрепанные, потертые – сколько раз я запихивал их в портфель, в шкафчик, в парту, сколько раз доставал обратно! Страницы, исписанные, изрисованные. Я помнил их на ощупь, видел, словно наяву, розовые черточки полей, бледно-серые линейки, аккуратные строчки, свой почерк со всеми его петельками, закорючками и точечками. Синие чернильные отпечатки пальцев, красные замечания учителя. «Оч. хор.». «Отлично». «Талантливо!» Сочинения я любил больше изложений или диктантов. В сочинениях было гораздо меньше правильного и неправильного. На полях все равно стояли галочки, но не потому, что что-то было написано «правильно» или «верно», а просто мисс Макмагон понравилось удачно употребленное слово, хорошо составленное предложение, меткое описание. Она любила идеи, образы. Запахи и цвета. Вкусы. Звуки. Осязательные ощущения. В сочинениях можно было выдумывать истории. Выдумывать – не значит врать. Если что-то является «правдой» в твоем воображении, значит, «правдиво» и твое сочинение.
Сочинение, говорила мисс Макмагон, есть акт созидания. Когда пишешь сочинение, ты – создатель и обладаешь полной свободой выражения.
Разумеется, и тут существовали правила. Орфография, пунктуация, грамматика. Их соблюдение было обязательно. Но в сочинениях мисс Макмагон не делала пометок «оч. хор.» против каждого правильно поставленного апострофа.
В первый год она задала нам сочинение: пятьсот слов на тему «Внутренность шарика для настольного тенниса». Прочитав на доске тему, все застонали. Я же, едва попав домой, взялся за перо. Я писал от первого лица. Будто бы я живу внутри шарика. В стране Пинг, как я ее назвал. Я писал про то, каково быть одной из многих тысяч молекул, составляющих гладкую внутреннюю поверхность шарика, и про то, как темно и скучно в Пинге, и про то, как мы, пинговцы, решили объявить войну молекулам внешней поверхности, так как хотели переселиться в их страну. Страну Понг. Однако не успели мы туда перебраться, нас тут же начали бить ракетками, швырять о деревянные столы. Нас слепил ярчайший свет, мы тонули в поту, выступавшем на ладонях игроков. И тогда мы начали новую войну, новый поход с целью отвоевать обратно внутренность шарика.
Мисс Макмагон поставила мне пятерку.
Я снова смотрел на фотографию, ту, 1962 года, снятую около бассейна в Батлинсе, в Богнор-Реджис. Я рассматривал аккуратные печатные буквы подписи. Почерк мамин. Поблекшие, выцветшие от времени чернила. Эту фотографию мама держала в руках, вот как я сейчас, и писала на ней. На этой фотографии, в этом лягушатнике мы с мамой и Дженис останемся навсегда, мы будем вечно держаться за руки и позировать. Я буду вечно жмуриться на солнце. А смутная, изломанная, раздробленная тень отца будет вечно проступать на водной ряби.
Через десять дней после того, как я послал письмо в газету, мне пришел ответ со штампом Абердина на конверте. Я не стал вскрывать его сразу, дотерпел до дома. Коротенькое письмецо от руки на серовато-коричневой оксфэмовской[7] бумаге и в таком же конверте. Из макулатуры и отходов. В правом верхнем углу письма стояли адрес и дата, телефонного номера не было. Письмо начиналось словами «Уважаемый м-р Линн», а заканчивалось подписью «Дженет Макмагон». Я внес в настенную таблицу новые сведения, воткнул в карту Соединенного королевства, около Абердина, синюю кнопку и соединил ее фломастером соответствующего цвета с именем мисс Макмагон на таблице. Потом расчистил на столе место, достал из ящика блокнот, взял свою лучшую ручку, подложил под руку, чтобы не испачкать письмо, лист бумаги и начал писать.
Уважаемая мисс Макмагон!
Большое спасибо, что Вы откликнулись на мое открытое письмо в газету. Не могу передать, как я рад, что мне удалось Вас найти и что Вы согласились прийти на вечер встречи выпускников. К сожалению, в настоящее время я не могу назвать ни точной даты, ни места проведения вечера, поскольку все это пока находится в стадии окончательного уточнения. Как сказал бы мистер Тэйа, в конечном итоге все и всегда сводится к числам. Однако на данном этапе основным достижением следует считать то, что нам – Вам и мне – удалось связаться друг с другом.
Наряду с организацией вечера встречи я взял на себя обязательство подготовить к изданию журнал, посвященный двадцать пятой годовщине окончания школы. Все, кто хочет – и учителя, и ученики, – могут присылать мне свои статьи, фотографии, рассказы о смешных случаях и т. п. Вы проработали в нашей школе очень долго, поэтому материалы, присланные Вами, будут для нас особенно ценны. Мы были бы очень рады, если б Вы изыскали возможность прислать мне для публикации в журнале свою фотографию.
