Фарид Нагим - Теория падений (Записки зонального менеджера)
“Лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Сдал кровь, и стало легче, будто уже совершил некую лечебную операцию. Как будто уже все хорошо. И даже глупо, что ходил. Просто спидофобия развилась. Волнуешься перед звонком. Во рту пересыхает, сердце бьется. “Перезвоните, результаты не пришли”. Сразу понос. Просто спидофобия, самовнушение. Позвонил через неделю. “Приходите”. — “А каковы результаты?” — “Приходите”.
За дверью этого кабинета вежливо ругался парень:
— Извините, я и так уже неделю жду… ну ладно, гепатит, но без справки по ВИЧ меня не впустят в эту страну, вы понимаете?!
— У нас солидное заведение, а не частная лавочка. Долго, зато надежно… тем более, что вам печать важнее!
— А “Боинг” в двадцать два ноль-ноль — это, по-вашему, карусель?
Меня веселила и обнадеживала эта перепалка.
Зашел в кабинет, в разных углах в темном, радостном тумане сидели две женщины и молоденькая девушка.
— Почему в верхней одежде?!
— Эта куртка мне уже как вторая кожа! — усмехнулся я.
“Ну что вы волнуетесь, вы здоровы как бык! Вот ваша справка, если хотите лететь куда-то там” — так примерно шевелились губы всех женщин. И я уже радостно, заискивающе, подобострастно кивал этим предугадываемым словам.
— Да, результат положительный, обнаружены антитела к ВИЧ, коэффициент позитивности, RATIO…
— Что это значит? — хотел сказать я, но рот вмиг пересох. — Что это значит? — прошелестел я.
— Это, я полагаю, расплата за кайф.
“Да, да, вы правы”.
— Сколько мне осталось?
— А мне?
— В смысле?
— Вот я сейчас выйду, красивая и здоровая, а меня, тьфу-тьфу, сын министра обороны собьет.
— Да-да! — я вдруг обрадовался.
— А вы, простите, больной, еще двадцать лет после этого проживете.
— Что мне делать? — я спрашивал с такой интонацией, будто это все понарошку, будто про кого-то другого, а сам я необыкновенно здоров и даже неуязвим, будто я еще жив.
— Жена-дети есть?
Я склонил голову.
Они все замолчали и подняли на меня глаза.
— Да, — неслышно кивнул я. — Да.
Они опустили глаза.
— Есть болезни и пострашнее. Если хотите получать лекарства бесплатно, необходимо зарегистрироваться, встать на учет, обращайтесь вот по этому адресу…
Я уже ничего не слышал из всего, что они мне говорили, и все еще продолжал уважительно, заискивающе, подобострастно кивать головой — зачем-то подобострастно, зачем-то кивать. Я подсчитывал и сбивался: если мне осталось жить пятнадцать лет, то Герману будет семнадцать. А если я проживу еще, еще двадцать лет? Ему будет двадцать два… все, я в эти годы уже отошел от родителей, родственная связь истончилась. Но Лорке через двадцать лет и пятидесяти не исполнится, умирать в пятьдесят лет, когда сыну нет и двадцати пяти.
Смотрел на мир вокруг, и не верилось, что он реально существует.
В парке разговаривали две тетки, одна держала за ручку мальчика трех лет, вокруг другой крутилась лайка и хвостом иногда взмахивала перед лицом ребенка, и мальчик чихал.
— Он у тебя не простыл? — спросила хозяйка собаки.
— Да нет, вроде бы не температурит, я мерила.
Собака повернулась, и мальчик снова чихнул. Они обе нагнулись к нему”.
Радик стоял и смотрел на это с каменным лицом.
Во всем была смерть — в ребенке, в собаке, в птицах, невидимо и весело щебечущих на деревьях; она сияла синью в небесной вышине, мерцала в густом весеннем воздухе, в рекламных растяжках, в счастливых и здоровых бомжах, развалившихся на траве с вальяжной западной беззаботностью.
Во всем его здоровом теле, от корней волос, до кончиков пальцев, уже циркулировала перхоть смерти, хотелось стряхнуть ее, вывернуться наизнанку, убежать. Нет! Нет, этого не могло быть никак, ведь это он, Радик, а не кто-то другой. Ну, нет же! Нет, бля!
В кармане уже долгое время дрожал мобильник. Радик вынул и недоуменно смотрел на него, пальцы сработали автоматически.
— Здравствуйте… Радий? Меня зовут Семен Пинчак, я представитель фонда братьев Райт из Америки… по связи с Россией. Алло? Мы рассмотрели вашу работу и уже перевели. Алло? Они хотят ее издать пробным тиражом в десять тысяч, ваши пять долларов с экземпляра. Также предполагается предложить вам работу в Америке.
— Я сейчас не могу говорить. Перезвоните.
— Алло? Это Радий Соколкин?! Я не ошибся? Это пятьдесят тысяч долларов и лаборатория. Алло?
— Да, спасибо. Мне все равно. Я ничего не хочу… не могу.
Вдруг позвонила продавец Ступнова и с рыданиями сообщила, что Ленка из “Пал Зилери” отбила у нее клиента и впарила ему куртку “Биланчиони”, а продажу пробила, естественно, на себя.
Радик отключил телефон и тут же забыл про эти звонки.
“Кто-то занимается этим всю жизнь, в отелях и туалетах, везде, реально вбухивает жизнь в то, чтобы заразиться СПИДом, и ничего. За что, боже? Что я тебе сделал такого, что ты решил по шляпку вогнать меня в землю? Ведь я и так уже неудачник конченный, мне и так было плохо! Чем этот Геннадий Болдырев лучше меня? Надо пересдать анализы… А ведь я занимался ЭТИМ с именем сына на устах. И вот что я с ним сделал. Я предал их со страшной силой. Как бы так покончить с собой? Надо пересдать еще раз… Увезти себя далеко и спрятать. Уплыть далеко в море? Купить на последние деньги круиз и выброситься посреди океана, чтоб тела не нашли. А что будет с ним, с ними? Кто их будет кормить и защищать?! Надо пересдать анализы, надо пересдать анализы”.
— Вот теперь, сука, ты точно похудеешь! — вслух подумал Радик о Славе и захохотал.
И снова с содроганием представил, какая грязь омывает его вены, капилляры, его сердце. Живот прихватило. Когда Радик сидел в кустах, он понял, что очень сильно хочет напиться.
Купил чекушку коньяка, два банана и поехал на “Чистые пруды”.
Несколько невзрачных слов, сказанных здоровой, похожей на пекаря медсестрой, перевернули всю жизнь Радика. Как это ни странно, он не чувствовал теперь ни малейшей злобы к Славе. Ему уже не хотелось его убивать, у него не хватило бы сил даже с ним поговорить, просто тяжелое презрение и сочувствие как к брату по несчастью, ведь его тоже кто-то заразил…
Но какой же был восхитительный коньяк, какие вкуснейшие бананы, какая красота кругом. Невыразимо приятный треск сигареты, дым нежно обволакивает и сжимает горло, губы становятся тяжелее, и немеют скулы. Во время смертельной болезни бывают блаженнейшие минуты, когда забываешь о ней. А ведь таких минут у Радика было так много когда-то, все минуты его жизни были наполнены счастьем, а он и не знал об этом. Он жил так, будто надеялся прожить второй раз или ждал чего-то, что изменило бы его отношение к миру. Чего, о боже, какой идиот?!
Загорелись яркие, торжественные, праздничные огни реклам и вывесок, замерли в своей пляске листья, все благоухает и будто прихорашивается перед концом света. Как прекрасен мир. Появился таинственный дед и всего лишь за пятьдесят рублей рассказал ему свою прекрасную и волшебную историю о том, что его подставили злые люди и бросила жена, о том, что он сидел. И еще долго по-братски благодарил Радика. Какая прекрасная, таинственная женщина. Какой прекрасный, таинственный молодой человек.
В толчее энергичных и здоровых людей метро почувствовал себя шахидом. Вот лохушка вся в золоте и бомжиха, жмущаяся в угол, как прекрасны они и загадочны. Невзрачный и счастливый мужчина внизу расставлял цифры в судоку.
— Лю-юди! — вскрикнул Радик, но сказать надо было так много, что он сбился, задохнулся и ухмыльнулся, зато вокруг просторнее стало.
— Вот, папа, смотрите, — с мягкой озабоченностью пожаловалась Лорка. — Сын не хочет ложиться спать. Вон уже папа приехал!
Герман стоял, склонив голову и выставив пузико вперед. Без тапочек, носы колгот болтаются. Радик смотрел на него в упор, словно слепой. Как будто хотел увидеть некий коридор за его детской фанеркой. А потом обнял тельце, такое мелкое и худенькое, что можно было два раза оплести руками. Ребенок прижался к нему и терпеливо молчал, как заговорщик.
— Ага-а, ты, наверное, специально папу хотел дождаться, чтобы поколбаситься, — Лорка стояла, счастливо прислонившись к стене.
Радик внимательно посмотрел на всклокоченные волосы над милым лбом, на легко морщившуюся переносицу, на робкие брови, на нос и худые щеки в веснушках, на ее глаза, сияющие сквозь толщину очков светом небесной кротости и красоты. Смотрел на старенький халатик, каждая нитка которого наполнена ее теплом, ее запахом, ее мягкостью.
С ужасом бесконечного сожаления Радик думал о том, как счастлив он был все это время. Как он мог говорить сам себе, что не “чувствует” ее, не “чувствует” жизни?! Пропади она пропадом, эта авиация, эта теория падений, эта чья-то комфортно устроенная жизнь, которой он завидовал. Этот бесконечно ненужный ему, бессмысленный Слава, тратящий ворованные деньги на тряпки. Работать, любить жену, растить детей, видеть в их лицах и поступках продолжение себя, радоваться каждому листику, каждому глотку воздуха, переменам погоды, сменам года. О-о-о. Бог давал ему все, а он все отринул.
