Фарид Нагим - Теория падений (Записки зонального менеджера)
Смотрел МТV. Особый ужас скрывался в развлекательных передачах, в них — смерть, в них смердит смерть. Он выпил остатки виски, которые Люба подарила Лорке, выпил все ее пиво и не опьянел. В голове промелькнула инсталляция:
Счастливая семья на фото — мать, отец и ребенок, подпись внизу “А у нас в квартире газ. А у вас?”
Другая семья: мать, ребенок и муж, с поникшей головой, подпись: “А у нас СПИД”.
На детской площадке орали, потом замолкали и взрывались диким, искусственным хохотом алкаши, отоспавшиеся за день.
Смотрел ночные передачи “Дом-2” и вдруг заметил, как поменялись за это время прежние герои, это стали циничные люди, озабоченные лишь пиаром собственного имиджа. В их глазах видна была усталость, электрическая пыль телевизионных экранов и скрытая горесть.
Снова заорали на площадке. А потом засмеялись фальшивым и потому особенно громким смехом. Трясущимися руками Радик натянул треники и выскочил на улицу. Начал разминаться и осматриваться под светом фонаря. Они увидели его, притихли и снова заржали.
— Ребят, че гогочем? Люди спят!
— О-о, это же Гадик! — встал и пьяно осклабился Маманя. — Гадик, а подогрей-ка нас, ведь мы одноклассники точка ру!
— А-а, это ты, Маманя, я щас, — Радик легко потрусил к нему и, будто бы споткнувшись, с разбегу ткнул его в лицо головой. От дикой ярости, переполнявшей и рвущей мышцы, Радик кувыркнулся в воздухе, схватил урну и опустил на голову Мамани, еще раз и еще, пока не оторвалась жестяная ручка. Двое других оторопело следили за происходящим. Радик сел в песок и, чувствуя себя героем сериала, спокойно сказал: “Не надо нарушать тишину!”
Вернулся. Принял душ. Долго и бессмысленно смотрел “Евроньюс”. Было тихо. Пошел, прилег. Спящая Лорка повернулась к нему и по-братски закинула руку на шею.
К пяти утра внизу заорали татары, что-то грохнуло. Радик завидовал их счастью и со слезами на глазах слушал музыку драки. Эти люди были чище и честнее Радика. Так они будут орать, когда уже вовсе не будет никакого Радика и, наверное, Лорки.
Радик тихо снял с себя Лоркину руку и встал. Задумчиво смотрел на мягкое порно по телевизору, а мысли были далеко-далеко. Потом рассмотрел, что творится на экране, и засмеялся, и застонал.
Уловив невидимый луч, засияла светоотражающая полоса на курточке Германа. Вдруг проступили углы домов. Порозовел столб дыма в небе. Запели мелкие птицы. Когда каркала ворона, они испуганно замолкали. Где-то фыркнула машина. В квартире татар хлопнула дверь. Сонный Юрка, больной ДЦП, тяжело ковылял вслед за матерью. Отец выгнал. Радик смотрел им вслед с укором и болью. Юрка передвигался, подволакивая полусогнутые ноги, и всегда на цыпочках, как оперный сатир. Во дворе он почти не играл, жестокосердным детям нравилось его обижать, ведь это так легко — толкаешь в грудь, и он смешно пятится на цыпочках, взмахивает руками и валится, а потом вскакивает, разъяренно бросается на врага и снова валится, лежит, бьет кулаком землю и кричит: “Сука! Ты сука!”
— Маленькие, а уже твари, — вслух подумал Радик и вдруг вспомнил святую Матрону, так и вспыхнули перед глазами ее белый платок и зажмурившееся лицо.
В семь он вышел из дома. В половине девятого купил красные розы на выходе из станции “Марксистская” и около десяти вошел во двор Покровского Ставропигиального женского монастыря. Он шел и обращался к Матроне, как единственной свидетельнице его ненужной и страшной связи со Славой, подсознательно виня ее, как знакомую Славы, как его покровительницу. “Матушка Матрона, исцелите мою жену, мою Лорку, упасите моих детей — Германа и еще не родившегося. Матушка Матрона, заклинаю, умоляю, не хочу, не хочу, чтобы Лорка болела, как и я… Матушка Матрона”.
В храме полумрак, блуждают, колеблются блики и тени по низкому сводчатому потолку. Много притихших и покорных людей в очереди к мощам. Изможденные горем и болезнями лица. Молодой человек приподнимает подбородок, тянет над толпой бледное лицо. Треск свечи иногда. Радик стоял в отдалении, рядом с большой темной иконой, до него доносились молитва священника и девичьи голоса, и он проговаривал вслед за ними: “О блаженная мати Матроно, душею на небеси пред Престолом Божиим предстоящи, телом же на земли почивающи, и данною ти свыше благодатию различные чудеса источающи. Призри ныне милостивным твоим оком на ны, грешныя, в скорбех, болезнех и греховных искушениях дни свои иждивающия, утеши ны, отчаянныя, исцели недуги наши лютыя…”
— Боже, спаси меня! — вдруг заорал он на весь храм и рухнул на колени. — Боже, услышь меня! Боже, помоги…
Охранник под руку, крепко и уважительно вывел его из храма.
— Извините, извините, — бормотал Радик.
— Бесы! Бесы! Это бесы приплюснули его, — слышал Радик чьи-то голоса.
Очнулся за воротами. Было тепло, а его трясло от холода. Ему казалось, что сейчас зима, что-то белое перед глазами, шелестели белые листья. В руке так и остались розы.
— Ну вот, началось, — с тревогой глядя на него, сказала Лена-кассир, когда Радик вернулся с перекура. — Вера приехала злая, искала тебя. Та старуха, видать, кипеж подняла. До Куснировича дошло!
— Лена, — Радик легонько сжал ее плечо. — Всякий раз хочу сказать тебе и забываю, ты такая мягкая, женственная такая, когда же ты создашь семью, а то прямо так и тянет приласкать тебя, приголубить.
— Приласкай, — сказала она, потупив глаза и совершая по кассовому столу ненужные пассы руками. — Можно и приголубить, я не против в общем-то.
Радика все еще изумляла открывающаяся ему прелесть и простота земного устройства.
— Ты же знаешь, Лена, у меня семья… не хочу унижать тебя обманом.
Лена промолчала.
Радик спустился на минус третий этаж, постучал к Вере. Она сидела за компьютером. На столе фотография сына. На стене большое фото, где она голова к голове с главным манекенщиком Вернера Балдессарини. На мониторе программа трейд хаус.
— Радик, весь Пал Зилери в пыли, а твои на столе сидят верхом! Не, ну нормально, а?
— Ненормально, разберемся, извините.
— А я смотрю, молодцы вы вчера! Че продали-то?
— Это Эдуард Мусаев оплатил Барберовский индпошив. И Джабраилов купил две куртки “Скъятти”. Но дело не в этом, Вы же знаете, Вера Сергеевна, я благодарен вам всегда, вы меня из всех выделили, помогли морально и материально.
— Ой, ладно, Радик… А вот че-та Балдессарини у нас завис.
По-девичьи склонившаяся голова. Волосы, словно прокатанные сквозь янтарные валики, гладко и плоско опускаются на плечи. Медленно поднимаются и опускаются ресницы. Карие, влажные и будто на что-то обидевшиеся глаза. Странно, что эта женщина занималась бесконечной торговой чепухой.
— Порой думаю, какой херней заниматься приходится… Так, Радик, я же что-то другое хотела. Вот, не в службу, а в дружбу, поменяй, как всегда, — она протянула Радику пухлый пакет. — Надеюсь, ты никуда не пропадешь? — она с улыбкой задержала пакет в руке.
Радик усмехнулся.
— Сколько там, Вера Сергеевна?
— Семь тысяч.
Ее муж, занимавшийся строительным бизнесом, видимо, решил потихоньку избавляться от долларов, и Радик раз в месяц менял какую-то сумму на рубли.
Он прошел почти весь Новый Арбат. Суммы покупки его устраивали, но когда обращался в окошко, то оказывалось, что льготный курс только от десяти тысяч долларов. Перешел на Старый Арбат, там курс был еще ниже. Так Радик дошел до метро. Выкурил сигарету, щурясь под нежными лучами вечернего солнца. Спустился в метро и, как был в своем форменном костюме “Корнелиани”, поехал домой. Планы его изменились.
Здоровый мужик так безобразно широко расставил свои колени, что остальные люди сидели почти боком. Он пьяно хрустел пластиковой бутылью и расплескивал пиво. Потом пьяно осмотрелся и уже специально прыснул пивом. Радика разозлило, что он посмотрел и на него тоже и не увидел в нем никакой опасности для себя.
— Мужчина, извините, Вы не могли бы ноги собрать? — вежливо склонился к его уху Радик. — А то людям неудобно, посмотрите.
— Ты че прижимаесся, бля? — икнул мужик и будто бы нечаянно прыснул пивом на галстук “Матабиш”. — Пидор, что ли?!
Кто-то засмеялся.
— Что ж, извините, — Радик поправил галстук, подвис на поручне, изловчился и что есть силы ткнул пяткой меж широко и доверчиво расставленных ног.
Мужик ойкнул, зыркнул на Радика с дикой обидой, нагнулся и очень сильно напоролся на жесткое колено, обтянутое тканью “Корнелиани” со скруткой нити 150*S. Он свалился на пол, закрывая лицо, как бы прося больше не трогать его. На спинке сиденья, где он только что сидел, было написано черным маркером: Я — ЛОХ.
Резко похолодало, небо над деревьями иссиня-темное, и вороны на его фоне казались алюминиевыми. Радик с огорчением думал, какой же он был зачуханный, зашоренный и так далее, что сейчас так сильно рад открывшейся свободе, проявлениям своей воли и понятиям о чести — я был чмошник и не знал этого. Как Лорка за меня замуж вышла и Германа родила?
