Эми Тан - Сто тайных чувств
— Ага, — солгала я.
— Мы с Эльзой подумали, что это здорово — вот так, открыто выступить против войны. Но потом, когда он победил на турнире среди тяжеловесов и президент Форд пригласил его в Белый дом, Эльза спросила: «Ты можешь в это поверить?!» Я ответил: «Черт, если бы меня пригласили в Белый дом, я бы пошел…» А она воскликнула: «По приглашению республиканского президента?! Да еще в год выборов?» Она написала ему письмо.
— Президенту?
— Нет, Мухаммеду Али.
— Ну да, конечно…
— Эльза считает, что нельзя просто говорить о политике или смотреть, что творится в мире, по телеку. Нужно самому что-то делать, иначе ты становишься частью этого.
— Частью чего?
— Частью лицемерия. Это то же самое, что и коррупция.
Я представила Эльзу в образе Петти Харст — в берете и с автоматом у бедра.
— …Эльза думает, что у всех должна быть активная жизненная позиция, иначе мир просто разрушится лет через тридцать или даже раньше. Многие наши знакомые говорят, что она пессимистка. Но она считает себя настоящей оптимисткой, потому что хочет реально изменить мир в лучшую сторону. И она права, если вдуматься.
Пока Саймон вдавался в детали ее смехотворного мировоззрения, я любовалась чертами его лица. Лицо менялось как у хамелеона — он представал передо мной то гавайцем, то ацтеком, то персом, то индейцем племени сиу,[14] то бенгальцем, то индонезийцем.
— А откуда эта фамилия Бишоп? — как-то спросила я.
— Со стороны отца, чудака-миссионера. Я из рода тех самых Бишопов. Знаменитая семья на Оаху. Они прибыли на Гавайи в восемнадцатом веке, чтобы обращать в христианство прокаженных и язычников, а кончили тем, что породнились с местной знатью и унаследовали половину острова.
— Шутишь?!
— К сожалению, со стороны матери я не унаследовал никаких богатств, ни одного ананасового сада или хотя бы поля для гольфа. По материнской линии я гавайский китаец, хотя, может, парочка принцесс и барахтается в моем ДНК. Но опять же, никакого отношения к шикарным особнякам на побережье… — Он рассмеялся. — Эльза как-то заметила, что со стороны миссионеров я унаследовал леность слепой веры, а с гавайской стороны — стремление использовать других для достижения собственных целей, вместо того чтобы достигать их собственным трудом.
— Не думаю, что это правда, вся эта ерунда насчет унаследованного характера. Что у тебя нет выбора, и ты обречен стать личностью определенного типа. А что, Эльза никогда не слышала о детерминизме?
Саймон растерялся.
— Ммм, дай мне подумать, — сказал он.
Несколько мгновений я испытывала огромное удовлетворение оттого, что разбила соперницу, сделав такой тонкий и искусный шаг.
Но Саймон тут же парировал:
— А не та ли это доктрина, которая утверждает, что все события и даже человеческие поступки являются следствием естественных законов? Это соответствует тому, что говорит Эльза, не так ли?
— Я имею в виду то, что… — я начала запинаться, пытаясь припомнить, чему меня учили на курсе философии, — я имею в виду то, что мы подразумеваем под словом «естественный». И кому дано право судить о том, что естественно, а что нет? — Я чувствовала, что поражение неизбежно, но все еще старалась сохранить лицо. — А кстати, откуда она родом?
— Ее предки — мормоны, но на самом деле они удочерили ее, когда ей был год, и назвали ее Элси, Элси Мари Вандерворт. Она ничего не знает о своих биологических родителях. Но с шести лет, еще не умея читать, она могла, услышав мелодию один раз, сыграть ее с точностью до ноты. Больше всего она любила музыку Шопена, Падеревского, Мендельсона, Гершвина, Копленда… Не помню, кого еще. Позже она узнала, что все они были либо евреями, либо поляками. Странно, не правда ли? Это навело ее на мысль, что, скорее всего, она была польской еврейкой. И тогда стала называть себя Эльзой вместо Элси.
— Мне нравятся Бах, Бетховен и Шуман, — сказала я с умным видом, — но это не значит, что я немка.
— Все не так просто, как тебе кажется. Когда ей было десять, кое-что произошло. В это трудно поверить, но клянусь, что говорю правду, потому что я был свидетелем одного эпизода. Эльза сидела в школьной библиотеке, листая энциклопедию, и вдруг увидела фотографию плачущего ребенка вместе с семьей. Они были окружены солдатами. В пояснении под фотографией говорилось, что это евреи, которых отправляют в Аушвиц. Эльза не знала, где находится этот Аушвиц, не знала, что это концентрационный лагерь. Но она почувствовала что-то ужасное и задрожала, закрыв лицо руками. Потом упала на колени и начала голосить нараспев: «Ошш-ве-ен-шим, ошш-ве-ен-шим», что-то вроде того. Библиотекарша испугалась, пыталась привести ее в чувство, трясла ее, но все бесполезно. Эльза не могла остановиться. Тогда библиотекарша потащила ее к школьной медсестре, миссис Шнибаум. Миссис Шнибаум, полька, услышав Эльзу, вспыхнула от негодования. Она подумала, что Эльза смеется над ней. Смотри, выяснилось, что «Освенцим» — это «Аушвиц» по-польски. Когда Эльза вышла из транса, она знала, что ее родители были польскими евреями, пережившими Аушвиц.
— Как это, «она знала»?
— Просто знала — как ястребы знают, как парить в воздушном потоке, как кролики цепенеют от страха. Это знание, которое ни от кого не получишь. Эльза говорила, что воспоминания ее матери перешли ей в кровь и навеки отпечатались в памяти.
— Ладно тебе! — снисходительно проговорила я. — Ты рассуждаешь как Кван.
— Как это?
— О, Кван просто подгоняет любую теорию под свои собственные убеждения. Как бы то ни было, биологические инстинкты и эмоциональная память — это не одно и то же. Может, Эльза когда-то слышала или читала об Аушвице, но потом забыла об этом. Знаешь, как иногда бывает — посмотришь фильм, взглянешь на фотографию, а спустя какое-то время думаешь, что это происходило с тобой. Или вот ощущение «дежа вю». Она хотя бы внешне похожа на польку или на еврейку? — У меня в голове зародилась опасная мысль. — У тебя есть ее фотка? — спросила я как бы между прочим.
Пока Саймон доставал портмоне, мое сердце бухало как молот, грозясь положить конец нашей конкурентной борьбе. Я боялась, что она окажется сногсшибательной красоткой, гибридом Ингрид Бергман, освещенной огнями аэропорта, и Лорен Бакалл, надувающей губки в сигаретном дыму бара.
На фотографии в лучах заходящего солнца красовалась неопрятная девчонка. Кудрявые волосы свисали вдоль угрюмой физиономии. У нее был длинный нос, маленький, как у ребенка подбородок, нижняя губа вывернута, что придавало ей сходство с бульдогом. Она стояла около палатки, упершись руками в широкие бока, в обрезанных джинсах в обтяжку, нелепой футболке с надписью «Спроси у власти», намалеванной расплывчатыми буквами, натянутыми на ее объемистые груди.
Я подумала, что ей далеко до красавицы. Она даже не тянет на курносенькую милашку; Эльза проста и безыскусна, словно польская сосиска без горчицы. Я пыталась сдержать улыбку, но была готова танцевать польку — так велико было мое счастье. Я поняла, что сравнивать себя с нею нелепо и неуместно: я намного симпатичней, выше, изящней, более стильная. И не нужно было обожать Шопена или Падеревского, чтобы понять, что Эльза — славянского происхождения, к тому же из крестьян. Чем больше я смотрела на фотографию, тем сильнее было мое ликование. Мучившие меня демоны отступили, став не более опасными, чем пухлые коленки Эльзы. Но какого черта в ней нашел Саймон?! Я старалась быть объективной, старалась взглянуть на нее глазами мужчины. Несомненно, Эльза производила впечатление умной, спортивной девушки. Ее грудь была гораздо больше моей — это ей в плюс, если Саймон, конечно, такой дурак, чтобы пускать слюни от этих внушительных форм, которые в один прекрасный день обвиснут до пупа. Пожалуй, глаза ее были необычны: раскосые, как у кошки. Однако при более внимательном рассмотрении оказывалось, что они пустые. Она смотрела прямо в камеру, и выражение ее лица наводило на мысль, что ей известны все тайны прошлого и будущего и что все эти тайны печальны.
Я пришла к выводу, что Саймон перепутал любовь с преданностью. Все-таки они были знакомы с детства, и его преданность могла внушать только уважение. Я отдала ему фотографию, притворившись вполне довольной.
— Она кажется жутко серьезной. Это что, характерно для всех польских евреев?
Саймон внимательно разглядывал фото.
— Она может быть веселой, когда хочет, может изобразить кого угодно — с помощью жестов, используя особенности речи, иностранные акценты. С ней бывает так весело иногда. Но… — он помолчал, пожал плечами, — ты права, она слишком много думает о том, как улучшить что-то, почему это надо улучшить, пока не придет во мрак. Она всегда была такой — задумчивой, серьезной, можно даже сказать, подавленной. Я не знаю, откуда это. Иногда она может быть… непредсказуемой. — И с этими словами он ушел. Он был явно расстроен, будто теперь Эльза предстала перед ним в новом, малопривлекательном свете. А я, в свою очередь, запасалась аргументами на будущее. Я, в отличие от Эльзы, собиралась стать настоящей оптимисткой и намеревалась противопоставить свою жизнерадостность ее мрачности. Я буду восхищаться Саймоном, а не критиковать его. У меня тоже будет своя политическая точка зрения. Но я буду часто смеяться и в конце концов докажу ему, что общение с духовно близким человеком не предполагает сплошной мрак и уныние. Я была готова на все, чтобы изгнать Эльзу из его сердца. Взглянув на ее фотографию, я решила, что это будет нетрудно. Какая же я была дура! И не подозревала, что мне предстоит вызволять Саймона из когтей призрака. Но в тот день я была так счастлива, что даже согласилась пообедать у Кван. Я принесла белье и из вежливости согласилась выслушать ее совет.
