Владимир Якименко - Сочинение
— При чём тут Лёка? — сказал Серёжа глухо.
— А при том, — спокойно, слегка растягивая слова, ответил Зубик. — Не понял ещё? Я даже рад, что так получилось. Может быть, в этом и есть справедливость жизни… Ты не забыл про сквер?
Едва только произнёс он это, Серёжа уже знал, какой сквер и почему имеется в виду. Памятью безвольно повисших рук своих, памятью ослабевших до дрожи в коленках ног, влажноватой, потливой памятью страха, которая неистребима, — знал.
И первое, что пришло в голову: «Ну, зачем он об этом? — И ещё: — Откуда дошло до него? Ведь Лёка тогда — никому. А было ли вообще? Не было ничего. И вспоминать не о чем. Лёка сам во всём виноват. Кто окликнет, ударит, прикажет — за тем и потрусит по-собачьи привычно, готовый всегда с безоглядной покорностью повиноваться. Он же, Серёжа, совсем другое дело…»
А Зубик между тем, забыв о Серёже, говорил сбивчиво, как будто оправдывался неизвестно перед кем, что пытался помочь Лёке вырваться, что готов был заступиться за него, пойти против всех — против Пашки-Упыря, против Демьяна, против дружков их многочисленных, против самого Маркиза. Ни перед кем бы не остановился. Но не помогло. Лёка не захотел, не принял… И не в страхе перед Демьяном тут дело, а в полном безразличии его к себе. В желании себя унизить больнее и через своё унижение немое кому-то навсегда отомстить.
Серёжа не слышал того, что говорил Зубик. Не хотел слышать. В эту минуту он ненавидел Зубика больше всех на свете.
— Сволочь ты! — сказал Серёжа, рывком вскакивая со стула.
Поднялся и Зубик, приземистый, широкоплечий. Мышцы под футболкой на груди и на руках у него вздулись, подрагивая от напряжения. Лицо потемнело, словно вдруг попало в тень.
Мгновение стояли друг против друга, раздувая ноздри, стиснув зубы, разделённые только круглым обеденным столом. Казалось, драка неминуема, но…
— Вы что это? — послышался за спиной у Серёжи изумлённый голос.
Серёжа обернулся. В дверях, громко дыша, застыл толстый лысоватый человек в кургузом расстёгнутом пиджачке зелёного цвета, с разбухшей хозяйственной сумкой в руках. Из сумки на пол капало молоко.
Это был отец Зубика. Раньше Серёжа встречался с ним нечасто. Зубик не любил водить друзой к себе в квартиру. Возможно, честолюбие и гордость его не позволяли — всё-таки одна комната, неказистая, простенькая обстановка. Ведь рядом жили Лёка и Макс, а у них по сравнению с Зубиком были настоящие дворцы.
— Ну и ну! Не стыдно? Друзья, называется! Как бойцовские петухи…
Отец Зубика пыхтя прошёлся по комнате и с лёгким стоном взгромоздил того и гляди готовую лопнуть по швам сумку на стол.
В последнее время он заметно раздался вширь. Линии тела, прежде несколько угловатые, приобрели плавность, смягчились, и во всём облике его: манере ходить, переваливаясь, чуть отставив зад, так что шлица на пиджаке расходилась в стороны острым углом; лице, сдобно-белом, пухлощёком; маленьких добрых глазках, лукаво глядящих из-за толстых двойных линз очков — появилось что-то неуловимо-уютное, женское.
— Успокоились? — спросил отец Зубика. — Теперь, может быть, объясните, из-за чего сыр-бор?
Зубик молча склонился к столу, шурша бумагой, выудил из сумки толстый круглый кусок любительской колбасы.
— Что произошло? — повернулся тогда его отец к Серёже.
— Да так, чепуха, не обращайте внимания, — нехотя промямлил Серёжа.
Он следил, как Зубик, вооружившись ножом, отрезал розовый ломтик с кружочками белого жира, аккуратно уложил его на хлеб. Уши Зубика вздрогнули, зашевелились в такт размеренному движению челюстей. Серёжа сглотнул слюну.
— Нет, всё-таки… — не отставал от него отец Зубика. — Вы должны мне рассказать.
Он ухватил Серёжу за локоть, легонько подталкивая к двери. Серёжа попал опять в полутёмный коридор, нырнул в запахи горелого масла, свежевыстиранного белья, натёртого мастикой паркета, словно бы вдруг очутился в коммунальной квартире.
Они прошли до двери кухни. Вспыхнул свет, и Серёжа увидел в углу невысокий холодильник «Минск» с голубым плоским верхом, уставленным пустыми бутылками из-под кефира, кухонный стол, с краю которого возвышался на цветастом подносе электрический самовар, белую плиту с широким стеклянным окошком духовки и стоящую на ней нечистую сковородку.
Первым делом отец Зубика сбросил на стул пиджак, облачился в синенький застиранный фартук с большими жёлтыми цветами по подолу, достал из холодильника приличных размеров курицу и, опалив над огнём, промыв под краном, стал разделывать её.
Движения его были сноровисты, умелы. В фартуке, с длинным столовым ножом в руках, отец Зубика удивительно напоминал покойную Валентину Ильиничну — дородную домохозяйку, из тех хозяек, которых и представить нельзя иначе, чем в тёплой духоте кухни, занятых какой-нибудь стряпнёй.
— Вы видели, как Костя набросился на колбасу? — говорил отец Зубика Серёже, прерывисто дыша. — Он голоден. Значит, он не успел пообедать в школе. Бедный мальчик!.. А может быть, Костя просто экономит деньги? — продолжал рассуждать он вслух, опуская половину курицы в кастрюлю с водой. — Но зачем? — Лицо его сделалось красным, на лбу выступил пот. Обернувшись резко, он посмотрел на Серёжу. Глядел долго, изучающе, стараясь, чтобы глаза в глаза. — Скажите мне, только честно, Костя курит?
— Не знаю, я не видел, — неуверенно ответил Серёжа.
Отец Зубика присел на низкий табурет. Живот его, выпятившись, ожил под фартуком.
— Ужасно боюсь, чтобы не начал курить. Привыкнуть легко, тем более эта необъяснимая мода. Даже девочки… А о возможных последствиях не думает никто… Нет, с меня довольно Вали! — вскрикнул он пронзительно и тонко. И стал бегать по кухне частыми шажками из конца в конец, натыкаясь беспрерывно на стены, шкафчики, как слепой. — Мальчик должен расти здоровым. Ведь он единственное, что осталось… Конечно, вам не понять… И слава богу! Слава богу! Идите, помиритесь с ним. Сию минуту! Идите же!
Отец Зубика отвернулся торопливо к окну, засопел, зашмыгал носом. На минуту Серёже показалось, что он ненормальный. Но так было жалко его, так хотелось подойти неслышно, обнять за плечи и сказать что-нибудь дружеское, доброе. Успокоить, ободрить.
— Вы не волнуйтесь только… Я сейчас… Всё будет в порядке! — прокричал Серёжа, выскакивая из кухни в коридор.
Однако до комнаты он не добежал, остановился разом. Из-под двери сочился розоватый свет. Идти туда, вновь видеть Зубика, сносить презрительные его ухмылочки, злобную, сбивчивую речь, от которой передёргивает всего и возникает во рту оскомина, не было ни малейшего желания.
Серёжа и сам не заметил, как неслышно выскользнул из квартиры и в мгновение ока очутился на улице.
9
Снегопад прекратился. Смолкли голоса детворы, и такая тишина наступила, точно и двор их и близлежащие улицы накрыли сверху толстым стёганым одеялом. Одни собаководы совершали обычную свою пробежку вокруг дома. И случалось частенько, не хозяин волочился на поводке за почувствовавшим волю, взаперти насидевшимся псом, а пёс едва поспевал за хозяином, поскуливая жалобно, до земли вывалив розовый язык. И вот что ещё каждый раз замечал Серёжа: собаку, как правило, каждый выбирал по образу и подобию своему. И рядом с овчаркой обязательно встречался высокий поджарый мужчина с жёстким удлинённым лицом и бестрепетно-холодными глазами, а рядом с ожиревшим к старости «боксёром» непременно семенил, переваливаясь на коротких кривых ногах, хозяин его с отвисшими щеками, похожим на зоб подбородком, вздёрнутым с большими ноздрями носом — сам вылитый «боксёр». А карликового пинчера, закутанного в фуфаечку и шерстяные штанишки, отдёргивающего от снега спичечные ножки, точно обжигаясь, как правило, выводила на прогулку одинокая сухонькая старушка в меховой шапочке, из-под которой выпущены были кокетливо несколько седых кудряшек, в старенькой цигейковой шубке с вытертой муфточкой в руках.
Серёжа зашагал по наезженной, рыжеватой от грязи дороге, у крайнего подъезда по привычки, не задумываясь, свернул за угол дома и очутился возле школьного двора.
Опоясанный высоким бетонным забором с массивными железными воротами, двор этот в окружении наступавших со всех сторон однотипных блочных домов напоминал осаждённую крепость. Осада велась давно и велась умело. С безжалостной планомерностью сжималось кольцо. Забор обветшал, поредели старые тополя, дома и обитые кровельным железом будки гаражей подступили к самому забору. С трудом уже выдерживал осаду старый школьный двор, оставаясь, пожалуй, единственным свободным, незастроенным местом в этой части района, где вольно дышалось и видно было небо во всю его необъятную ширь, и зимой можно было покататься всласть на лыжах, а летом погонять мяч на настоящем поле, поросшем густой зелёной травой.
