Филипп Джиан - Трения
Так или иначе, у Ольги были связи, и она могла вытащить Венсана из участка.
Когда мы за ним приехали, видок у него был еще тот. Будто он выпал из поезда и кубарем прокатился по каменной насыпи. Волосы всклокочены, одежда в лохмотьях, физиономия чем‑то вымазана — красная, опухшая, расцарапанная. Один башмак отсутствовал.
— Дерек приведет его в порядок, — сказала Ольга, когда я повел Венсана к выходу.
Она задержалась и зажала инспектора в угол, чтобы отблагодарить за услугу.
Выйдя на свет, Венсан часто заморгал. Ни слова не говоря, я запихнул его на заднее сиденье. Вести с ним беседы не входило в мои планы.
Когда мы остановились на перекрестке, он тяжелым взглядом окинул улицу и сказал:
— Меня выперли.
Ольга резко нажала на газ, едва не сбив пешехода.
— Со всеми бывает, — заметил я.
Опершись одной рукой на дверцу, другой — на спинку Ольгиного сиденья, я ждал, чем еще он нас порадует.
— Ты немногословен, — сказал я.
Ну прямо вылитый отец. Во всяком случае, я его запомнил именно таким. И наши с ним разговоры, когда каждый с трудом выдавливал из себя два‑три слова.
Мы проехали еще немного, и он сознался, что, когда его внезапно уволили, он выпил лишнего. Больше он ничего не помнил, и уж тем более кто затеял драку.
— Знаешь, Венсан, — сказал я, — когда приезжает полиция, надо уметь вовремя остановиться. И, если не хочешь проблем, быстренько смотаться.
Я попросил Ольгу припарковаться где‑нибудь и пошел покупать ему башмаки. Он со мной идти не захотел.
— Так что же мне взять? — спросил я. — Со шнурками или мокасины? Сам‑то ты чего хочешь?
В магазине я вспомнил, что отец иногда носил лиловые ботинки.
Я позвал Венсана, который грелся на солнышке, откинув голову на спинку сиденья:
— Эй! У них твоего размера только лиловые остались! Как тебе?
Мерили мы их на тротуаре, Венсан весь так и светился. Я тоже. И потом, когда мы подъехали к салону Дерека, Венсан все еще рассматривал обновку, причем с нарастающим удовольствием.
Дерек проводил до дверей толстуху в полицейской форме и заявил нам, что ему понадобится час, чтобы привести Венсана в божеский вид.
Я глянул на часы и сказал, что годится, а сам пошел в бар напротив за кофе и аспирином.
Когда я вернулся, Ольга и Дерек о чем‑то беседовали в сторонке. Венсан воспользовался паузой и стал извиняться за доставленные хлопоты.
— На кой черт твоей матери безработный? — пробурчал он сквозь стиснутые зубы. — Чего теперь будет?
— Да ничего особенного, я думаю. Кажется, такие вещи ее не особо волнуют.
Я предложил выручить его, если у него проблемы с финансами. Потому что вспомнил пачки банкнот, которые отец оставлял нам с матерью всякий раз, когда приезжал. Я подумал, как приятно играть роль хорошего сына. Тем более если понимаешь, что сам не без греха.
*
Он был готов к выходу, чтобы ехать на выступление Лили. Нельзя сказать, чтобы брюки его были хорошо отглажены, зато ботинки выглядели безукоризненно.
Мать мой выбор не одобрила, но это осталось между нами. И все же, держа Венсана под руку в течение всего представления, она не переставала коситься на его ботинки. Иногда в глазах ее мелькало недоверие. «Ох и выпендрежные у тебя ботинки, — поддразнивала она когда‑то моего отца. — Такие же выпендрежные, как ты сам».
Лили оттанцевала свой номер, и, когда после выступления Венсан поднял ее на руки, чтобы поздравить, я поймал» взгляд матери, устремленный на него.
Я представил себе, что должно твориться в ее душе: эти лиловые ботинки и Лили, обхватившая его за шею.
Чуть позже я застал Венсана в буфете, когда он опорожнял один за другим бокалы с шампанским.
— Клин клином? — спросил я.
*
После того, как умер мой отец, у матери ни с кем не было серьезных отношений. Я едва мог припомнить нескольких мужчин, с которыми она встречалась. За двадцать лет, что прошли с того времени, никто не стал частью ее жизни.
Через три недели Венсан переехал жить к ней.
Трудно поверить, но тем не менее. Там, где другие ломали зубы, Венсан с легкостью преодолел все препятствия.
Для меня это было новое потрясение. Мать объявила мне новость не моргнув глазом, как нечто само собой разумеющееся. И это при том, что Венсан остался без работы.
— Я мог бы платить за его квартиру, — предложил я. — Если проблема только в этом, я готов взять расходы на себя.
Мать обняла меня, сказала, что я хороший мальчик, но они, пожалуй, как‑нибудь сами разберутся. Когда она меня обнимала, со мной творилось что‑то непонятное. Точно меня вталкивали в инвалидную коляску. Мне было под сорок, но где‑то внутри сидел маленький мальчик.
Мать благоговейно хранила все вещи, которые когда‑то мне принадлежали. Теперь они перекочевали в подвал, в том числе мой большой фотопортрет. Он был сделан в те времена, когда я, в плавках, позировал для мужского журнала. Этот портрет пережил все наши скитания.
— Твой портрет… это я его убрал. Мать тут ни при чем, — сказал мне Венсан.
— Да‑да. Я понимаю.
— Не потому, что это ты… Как бы тебе объяснить…
— Я знаю. Все понятно.
Он был занят тем, что красил стены на кухне. В принципе, нужды никакой не было, но я догадывался, зачем он это делает.
Он слез со стремянки, вытер руки и достал из холодильника два пива. Утро выдалось довольно жарким, хотелось пить.
— Надо бы мне подыскать какую‑никакую работенку, — сказал он с озабоченным видом. — Хотя без работы сидят миллионы. Что я? Иголка в стоге сена, можно сказать. Но гордость, гордость страдает.
— Это ведь не болезнь, теперь все это знают.
— И все‑таки. Чувствуешь себя какой‑то жалкой вошью. Каждый может тебя раздавить. Мне твоей матери в глаза смотреть стыдно.
Я велел ему вымыть кисти и повел его обедать.
— С ней нелегко было, — начал я. — Конечно, я наделал ошибок. Но она — она как скала. Я за ней присматривал. На руках ее, можно сказать, носил. Надеюсь, меня нельзя упрекнуть в том, что я уделял ей мало внимания. Я имею в виду в целом. За все двадцать лет. Иногда бывало очень нелегко.
— Я прекрасно тебя понимаю.
— Мать у меня только одна. Другой нет и не будет. Раз уж она приняла решение, так тому и быть. Коль скоро она тебя выбрала, значит, у нее есть на то причины. Вот что я думаю.
— Мы с твоей матерью уже не дети. Многое пережили. Никому неохота ввязываться в сомнительные истории.
Венсан говорил доверительным тоном. Потом вдруг помрачнел и опять начал про свое финансовое положение:
— Однажды я год сидел без работы, в восьмидесятых. Но то все ж таки были восьмидесятые! Ты бы тогда меня не узнал. Я мог битый час мерзнуть в очереди ради миски супа. Вернуться к такому вряд ли у меня духу хватит.
Я успел заметить, что он всегда старательно подчищает свою тарелку. За едой он говорил мало — во всяком случае, пока не съедал все. Если какая‑нибудь компания огребает гигантскую прибыль, вскоре тысячи служащих оказываются на улице, и семьи разваливаются одна за другой. Как ни странно, это почти математический закон.
*
Когда, приходя в магазин, я видел мать, можно было не спрашивать, нашел ли Венсан работу: ответ был написан на ее лице. Я старался не слишком напирать, но все же показывал всем своим видом, что этот вопрос мне не безразличен. Довольно тонкое искусство.
Мать заняла оборонительную позицию. Я смотрел ей прямо в глаза, но она не моргнув выдерживала мой взгляд.
— Ты что, шутки шутишь? — взорвался я однажды утром. — Как ты можешь вести себя так со мной? Со мной! Не думал, что ты на такое способна!
— Что случилось? О чем ты?
— Мы что с тобой, по разные стороны баррикад? Тебе нравится возводить между нами стену? Во что ты играешь?
— Я не понимаю, о чем ты говоришь.
Меня охватила злость, смешанная с болью, мучительной и парализующей. Краешком глаза я видел Коринну и Сандру, которые наблюдали за нами из глубины магазина, стараясь не упустить ни слова. Должно быть, они видели, как между матерью и мной вырастала стена.
— Если ты сама не понимаешь, то я не стану тебе объяснять, — продолжил я, переводя дух. — Только мне не все равно. Мне бы даже в голову такое не пришло.
Я отправил хозяек прошвырнуться, выпить кофейку, выгулять собаку, а сам занялся делами, оставив мать в размышлениях.
Шаг был сделан. Добавить к сказанному мне было нечего. Я понимал людей, которые пишут печальные книжки. На дюжину публикуемых нами названий (тот факт, что мы издавали только женщин, ничего не менял) одиннадцать — это истории предательств, разрывов, неудач и смертельных исходов. Обстоятельства мешали мне угадать конец всей этой истории.
Зато я понимал, куда нас толкает жизнь. Мать молчала целый час. Я воспользовался тишиной, чтобы подписать несколько чеков, потом сделал вид, будто внимательно изучаю договор, который мы заключили с одной авторшей. Она предлагала содомизировать мужчин, чтобы заложить основы новых отношений между полами. Я надеялся продать некоторое количество экземпляров этого творения.
![Константин Снайгала - Морковка Семнадцатая [с иллюстрациями]](/uploads/posts/books/210324/210324.jpg)
