Филип Рот - Она была такая хорошая
Стоило Элис заговорить на эту тему, как Ллойд приводил в ответ слова человека более мудрого, по его выражению, чем любой из нас, — поэта Бобби Бернса:
Что толку жаловаться, друг,
Когда Судьба озлится вдруг…
Он не спорит — Дон попросту смешливый дурачок, но с этим, как и со многим другим в жизни, он давно научился мириться. И все это уже так долго тянется, что теперь было бы дико мечтать о том, что вдруг Дон все поймет и подаст в отставку. Да если б он вдруг научился все так понимать, то ему незачем было бы и уходить. Что же — желать ему поскользнуться на банановой корке? Но, во-первых, Дон здоровенный буйвол и переживет нас всех, а во-вторых, даже думать о подобных вещах — не то что говорить о них вслух — ниже достоинства Элис. Остается либо совершить свой жизненный путь с горьким привкусом зависти во рту, либо никогда не забывать, что многим приходится гораздо хуже, и надо быть благодарным судьбе за то, что ты тот, кто есть, имеешь то, что имеешь, и так далее, и тому подобное.
Ну разве Рой виноват, что ему больше нравилось проводить вечера у дяди Джулиана? Нет, он вовсе не считал Джулиана верхом совершенства, но тот, по крайней мере, любил хорошо пожить и не смотрел на мир, как двести лет назад. „Проснись! — так и подмывало его крикнуть отцу прямо в ухо. — На дворе 1948 год!“ А Джулиану об этом напоминать не надо — это, сразу видно, хотя бы по одежде. Если у них дома выписывали „Гигиену“, то Джулиан не пропускал ни одного номера „Эсквайра“ и с ног до головы одевался по последней моде. Может, и несколько крикливо — по крайней мере на вкус Роя, — но, во всяком случае, модно, этого уж никто не сможет оспорить. Даже низкое мнение о м-ре Гарри С. Трумэне не помешало ему обзавестись спортивными рубашками „а-ля Трумэн“, да такими, что от зависти глаза на лоб лезли… И уж кто-кто, а Джулиан не считал скандалом появиться в обществе без галстука и не воображал, будто наступил конец света, если Рой заявлялся в рубашке, случайно выбившейся из брюк. Он мог понять, что Рой не хочет выкладываться ради всяких пустяков, которые ему кажутся несущественными. „Ну-ка, Айрин, — говорил он по вечерам, открывая племяннику дверь, — посмотри, кто к нам пришел, сам Джой Слюнтяй“. И смеялся. Совсем не то, что отец. Когда Рой вспоминал о нем в армии, он почти всегда представлял его возле кабинета мистера Бранна: седые, прилизанные волосы, сжатые губы, длинный, прямой, словно жердь, и в этом мерзком фартуке, ни дать ни взять городской сапожник.
Вернувшись с войны, Джулиан уселся и пораскинул мозгами: чем бы таким заняться, чтобы и людям помочь, и себя не забыть, — и остановился на прачечных. Вот так совсем просто и всего-то за год четвертаки и пятидесятицентовики, которые женщины из прибрежных городов опускали в сушилки и мойки Объединенной компании прачечных, принесли Джулиану ни много ни мало двадцать тысяч долларов.
Особо горячего желания следовать по стезе бизнесмена Рой не испытывал, но не только это заставляло его колебаться насчет предложения Джулиана. Дело куда серьезнее — Рой не был убежден, что по-прежнему верит в принципы свободной инициативы, по крайней мере в том виде, в каком они существуют в этой стране.
В последние месяцы службы, лежа на казарменном тюфяке, Рой часто прислушивался к серьезным дискуссиям о мировых проблемах, которые вели его товарищи — выпускники колледжа. Сам он больше молчал, но на другой день, сидя возле конторы мехчасти (где Рой занимался снабжением), он обсуждал услышанное с сержантом Хикки. Ясное дело, он не принимал на веру все без разбора, что бы там Лингельбах ни наговаривал на Америку. Сержант Хикки был прав на все сто: легче легкого целыми днями молоть языком, замечать только плохое и крушить направо и налево. Сержант стоял на том, что, если ничего лучше предложить не можешь, тогда и вовсе не открывай рот, раз уж ты носишь форму, ешь солдатский паек, а деньги тебе платит та самая страна, которую ты так чихвостишь. И тут Рой соглашался, сержант Хикки намертво прав: есть парни, которые никогда не будут довольны, хоть ты их озолоти, но все же, пожалуй, стоит прислушаться к тому, что рассказывал этот малый из Бостона (не Лингельбах, тот-то законченный индивидуалист и вообще человек странноватый, а Беллвуд) про жизнь, например, в Швеции. Рой был во всем согласен с сержантом Хикки и дядей Джулианом насчет коммунизма, но, по словам Беллвуда, социализм отличается от него, как день от ночи. А в Швеции пока еще даже и не социализм.
И Рой стал задумываться: а может, человеку вроде него и вправду больше улыбается Швеция: во-первых, высокий уровень жизни и настоящая демократия со всеми свободами; во-вторых, они, по словам Беллвуда, не сходят с ума по деньгам, как все в Америке (а это уж не критиканство, а истинный факт); и, наконец, они против войны, а Рою она тоже без надобности.
Если бы он только что не вернулся домой после полутора лет службы на Алеутах, он бы, пожалуй, устроился матросом на судно, которое ходит в Швецию, и подыскал там какую-нибудь подходящую работенку — не обязательно в Стокгольме, а в какой-нибудь рыбачьей деревушке, вроде той, что он видел однажды на фотографии в „Холидей“. Обосновался бы попрочнее, женился бы на шведке, завел бы шведских детей и не вернулся бы в Соединенные Штаты. А может, в этом что-то есть? Надо бы поразмыслить хорошенько и, если это именно то, что он хочет, взять и проделать такую штуку без лишних слов… Только ему уж надоело, что солнце поднимается в десять утра, а заходит чуть ли не в полдень — а дальше уже ни день, ни ночь. Может, шведов это тоже заедает, ведь что-то их, наверное, заедает. Сержант Хикки, проглядывавший все журналы, до того как их приносили в общую комнату, пришел как-то утром в контору и сообщил, что в последнем номере „Лук“ говорится, будто в Швеции выпрыгивают из окна куда чаще, чем в любой другой капиталистической стране. Когда Рой разговорился об этом с Беллвудом, тот практически ничего не сказал в защиту Швеции, а принялся темнить и жонглировать процентами. Тут-то и приоткрылась уйма всяких закавык, о которых Беллвуд не хотел заикаться, а потом, если уж совсем начистоту, хоть Рою и нравилась их форма правления — демократия со всеобщим свободным голосованием, — после работы он предпочитал провести время с людьми, которые умеют отдохнуть и не делать из всего проблемы. Соблюдай меру во всем — вот его девиз.
Поэтому он считал, что лучше уж убивать вечера у Сауэрби, чем торчать дома, где приходится прикручивать радио до самого шепота, потому что отец, видите ли, пишет какую-нибудь докладную для мистера Бранна (это на другом-то этаже), а если отец освободится — слушать, как родичи взахлеб обсуждают „будущее Роя“, словно папаша только что наткнулся на эту тему, будто на мертвое тело на травке перед домом: „Так что же ты собираешься теперь делать, Рой?“
Ллойду Бассарту не нравилось, что Рой допоздна засиживается у Сауэрби, не нравился ему и шурин Джулиан — первый поверенный сына, но о действительных причинах своего недовольства отец умалчивал — ему, дескать, просто непонятно, как можно каждый день надоедать людям из-за одного только телевизора. А почем он знает, что Сауэрби надоело его общество? — отвечал Рой. Дяде Джулиану хочется знать, что делается в теперешней армии, о чем думает молодежь, и он любит побеседовать с Роем. Чего тут плохого?
Однако эти „беседы“ чаще всего сводились к тому, что Джулиан все время подшучивал над Роем. Джулиану нравилось дразнить Роя, да и Рой был не против — от этого отношения становились по-настоящему приятельскими. Правда, время от времени Джулиан заходил в своих шутках чересчур далеко: как-то раз Рой, например, сказал, что он не почувствует истинного удовлетворения, пока не прикоснется к какому-нибудь творческому делу. В общем-то, он только повторил слова Беллвуда, но слова эти относились и к нему, хотя Рой и не сам их придумал. Джулиан же притворился, будто неправильно понял, и объявил, что для удовлетворения Рою лучше прикоснуться к какому-нибудь телу. Рой постарался отшутиться и сделать вид, что его это не задело, хотя тетя Айрин была рядом, в столовой, и могла их слышать.
Шуточки дяди не всегда были Рою по вкусу. Одно дело крыть направо и налево в казармах или в мехчасти, и совсем другое, когда рядом женщины. Что касается языка дяди Джулиана — это Рой понимал, — тут отец прав на все сто. И к тому же Джулиан иногда бесил его своими взглядами на искусство — вот уж полная темнота. Его, правда, беспокоила не проблема куска хлеба, а то, станет ли Рой мужчиной в этой никчемушной школе. „С каких пор ты решил заделаться мозгляком, Рой? Неужто на Северном полюсе вас учили, как обабиться на деньги налогоплательщиков?“
Но вообще-то Джулиан шутил довольно добродушно, да и споры их не слишком затягивались. И хотя в Джулиане едва набиралось пять футов да парочка дюймов, он служил офицером в пехоте, и пули могли продырявить ему портки столько раз, что и не сосчитать. И пусть Джулиан никогда не выбирал выражений, кто бы его ни слушал — женщины или дети, все же он вызывал симпатию, потому что говорил чистую правду. Вся слава в эту войну досталась тому парню, который разок выкрикнул немцам: „Пижоны!“ — ну, а его, Джулиана, 36-я дивизия звала „Нет, вам капут!“ — вот как он говаривал в бою, когда другой на его месте давно бы сбежал, а не то и сдался бы в плен. Он дошел до майора и получил Серебряную звезду, так что даже Ллойд Бассарт был готов, что называется, снять перед ним шляпу и, когда Джулиан вернулся домой, пригласил его выступить перед всей школой. Рой это прекрасно помнил: за первые пять минут дядя Джулиан успел дюжину раз чертыхнуться (Ллойд Бассарт вел точный подсчет), но потом, к счастью, остыл, а когда он кончил речь, школьники встали и запели в его честь гимн.
