Филип Рот - Она была такая хорошая
Взять эти деньги претило Люси не только потому, что они продолжали бы связывать ее с домом, но и потому, что она знала, как мать собирала эту сумму. Вплоть до пятого класса ей казалось, что раз она дочь миссис Нельсон, учительницы музыки, это должно поднимать ее в глазах окружающих, а потом вдруг ребята, в теплую погоду ждущие на крыльце, а зимой сидящие в пальто в прихожей, оказались ее одноклассниками. И это открытие преисполнило ее ужасом… Как бы она ни бежала из школы, как бы тихонько ни пробиралась в дом, все равно кто-нибудь — и всегда мальчишка! — уже сидел за пианино и обязательно оборачивался как раз в ту минуту, когда его одноклассница Люси Нельсон поднималась по лестнице в свою комнату.
А в школе ее знают вовсе не как дочку миссис Нельсон, учительницы музыки, а как дочку пьяницы, который всегда слоняется возле „Погребка Эрла“, — в этом она была совершенно уверена, хотя чувствовала себя такой чужой среди школьников, что никогда не осмелилась бы спросить, что они в самом деле думают или о чем перешептываются за ее спиной. Она, конечно, делала вид, будто у нее вполне нормальная семья, даже тогда, когда начала понимать, что это далеко не так, даже тогда, когда ученики ее матери поведали всему городу, что из себя представляет семейка Люси Нельсон.
Конечно, ребенком Люси казалось, что она говорит чистую правду, когда сообщает подружкам, что это дедушка с бабушкой живут у них, а не наоборот. Как только она знакомилась с кем-нибудь, а новых друзей она заводила часто, она сразу рассказывала, что, к сожалению, не может никого к себе звать после школы — в это время бабушка спит, а Люси не хотела бы ее будить. Одно время, стоило в городе появиться новой сверстнице Люси, как она тут же выслушивала рассказ о бабушкиной привычке вздремнуть после обеда. Но потом одна из этих скороспелых подружек — Мэри Бекли (на другой год ее семья уехала из города) в ответ на эту историю захихикала, и Люси поняла, что кто-то уже отвел Мэри в уголок и посвятил ее в тайну бабушкиного сна. Она так разозлилась, что даже заплакала, и вид ее слез до того испугал Мэри, что та поклялась, будто захихикала из-за странного совпадения: ее маленькая сестренка тоже спит днем…
Но Люси не поверила. С тех пор она никогда и никому не лгала, с тех пор никого не приглашала домой и никак это не объясняла. С десяти лет у нее не было настоящей подруги, значит, не надо было бояться, что кто-нибудь, чьим мнением она дорожит, увидит, как мать принимает от учеников маленькие конвертики с деньгами (и так приторно-приторно говорит: „Большое, большое спасибо“), или, что еще хуже — о ужас! — увидит, как ее пьяный отец вваливается в дверь и замертво падает в прихожей.
Она старалась, чтобы даже Китти Иген не увидела этой картины. С ней Люси познакомилась на второй год учебы, и целых четыре месяца Китти оставалась самой близкой ее подругой — ближе у Люси вообще никогда никого не было. Они учились не вместе — Китти ходила в школу прихода святой Марии. Люси только-только поступила на работу в Молочный Бар, где была занята четыре вечера в неделю, познакомилась она с Китти из-за одной скандальной истории: старшая сестра Китти — Бэбз (ей всего-то стукнуло семнадцать) убежала из дому. Даже не дождалась пятницы, когда девушкам в Молочном Баре платили жалованье, а исчезла во вторник вечером, сразу после работы, и не переодевшись — прямо в платье официантки. Причиной такой спешки был восемнадцатилетний парень родом из Селкирка, работавший дворником в упаковочной компании. К концу недели из города Аврора, штат Иллинойс, пришла почтовая открытка, адресованная „Рабыням“ из Молочного Бара Дэйла: „Собираюсь в Западную Вирджинию. Продолжайте вкалывать, детки“. И подпись — „Миссис Гомер Кук (Бэбз)“.
Отец послал Китти в Молочный Бар получить жалованье Бэбз за понедельник и вторник. Она была высокая, худая и такая бледная, что это бросалось в глаза; даже если Китти приходила с мороза, она все равно оставалась белой, как очищенная картофелина. Сперва Люси решила, что она ничуть не похожа на Бэбз, пока не узнала, что та перекрасилась в брюнетку, надеясь добиться сходства с Линдой Дарнелл (а вообще-то она была рыжая, как Китти). А что до цвета лица, сказала Китти, то Бэбз так штукатурилась, что никому не докопаться, какая у нее кожа.
У семьи от Бэбз всегда были одни неприятности. Ее родители могли утешаться лишь тем, что она носила серьги в виде распятия и крестик на шее, да и то, сказала Китти, чтобы привлечь внимание к ложбинке между грудями: если что там у нее и было неподдельного, так это ложбинка. А в лифчик она набивала туалетную бумагу или носки братишки Френсиса. Не успев отойти и пяти шагов от школы святой Марии — темного кирпичного здания сразу же за мостом Уиннисоу, — Бэбз ныряла в какой-нибудь переулок, чтобы намазаться тоном от корней крашеных волос до набитого носками лифчика, и все это не вынимая изо рта сигарету „Лаки Страйк“. Китти рассказала Люси, что однажды нашла „ужасную вещь“ в ее сумочке: „А потом я увидела эту ужасную вещь в ее сумочке“. Когда Бэбз узнала, что Китти спустила эту штуку в уборную, она раскричалась, развопилась и ударила ее по лицу. Китти никому не сказала об этом — кроме, конечно, священника, — потому что боялась, как бы родители не наказали сестру чересчур строго, ведь она так нуждалась в сострадании, прощении и любви. Она была грешницей и не ведала, что творит, а Китти любила ее и молилась и утром и вечером за Бэбз — за свою сестру, живущую в далекой Западной Вирджинии с парнем, который, как Китти подозревала, даже не был ей мужем.
Китти молилась и за трех остальных маленьких Игенов, особенно за Френсиса, которому вскоре предстояло лечь на операцию. Они жили неподалеку от молочной фермы Маурера, где работал мистер Иген, и не в доме, а попросту в старой развалюхе. Из бревен торчали гвозди, с досок свисали обрывки проволоки, и, хотя была уже осень, на потолке болталась липкая бумага от мух. Войдя в дверь, Люси застыла на пороге; ей не хотелось натолкнуться на что-нибудь, из-за чего она почувствовала бы еще более острое отвращение к дому, в котором Китти ест, спит и делает уроки.
А когда Китти сказала, что ее мать обычно спит днем, Люси побоялась спросить почему. Она знала, что за такой ложью скрывается ужасная правда, которую не стоит и знать. Единственной ее мыслью было поскорее выскочить на свежий воздух, и, решив, что ближайшая дверь ведет во двор, Люси толкнула ее. В крошечной комнатке на двуспальной кровати спала бледная женщина в серой дешевой рубашке, на левой ноге ее был ортопедический башмак — это в постели-то! Потом она познакомилась с Френсисом, который тут же продемонстрировал след, оставшийся от удара палкой по уху. И с восьмилетним Джозефом, которого Китти привела с улицы и вытащила из мокрых штанов — „насквозь, как обычно“, сказала она Люси. И с крошечным Бинги, названным в честь певца Бинга Кросби, — этот таскал по двору свое одеяло и все время звал какую-то Фэй, которую, как объяснила Китти, сам себе придумал. А потом появился мистер Иген, его неуклюжая походка и блестящие зеленые глаза, может, и понравились бы Люси, если бы Китти не успела показать ей непонятного вида штуковину, висевшую на гвозде под открытым навесом; „Это плетка-девятихвостка“, — прошептала она в самое ухо Люси. В общем, семьи неблагополучней и несчастней Люси никогда не видела, не могла себе представить и даже не слышала ни о чем подобном. Похуже ее собственного семейства, если такое, конечно, возможно.
Они стали встречаться после уроков. Поджидая Китти в скверике напротив школы святой Марии, Люси смотрела на ребят, выбегающих из боковых дверей, и представляла, как они возвращаются в такие лачуги, как у Игенов, хотя у старого Снайдера, тоже католика, через три подъезда отсюда по Франклин-стрит, был почти такой же дом, как у папы Уилла.
Люси поделилась с Китти всеми своими секретами. Даже провела ее по Уотер-стрит и на безопасном расстоянии показала дверь „Погребка Эрла“.
— Он сейчас там? — прошептала Китти.
— Нет. Он работает. Во всяком случае, считается, что он на службе. А сюда приходит вечером.
— Каждый вечер?
— Почти.
— А тут есть женщины?
— Нет. Только виски.
— Ты точно знаешь, что тут нет женщин?
— Да, — сказала Люси. — Ох, до чего это страшно. Я просто ненавижу все это!
А Китти в ответ не замедлила рассказать ей про свою любовь к святой Терезе из Лизье,[1] которая некогда изрекла: „Человеки — утешение Господа, не Ему утешать нас…“ У Китти была маленькая книжечка в голубой обложке под названием „Откровение души“, в которой сама святая Тереза описала все удивительные мысли, какие приходили ей в голову. Погода начала портиться, и после уроков было уже почти темно, но девочки усаживались на скамейку в маленьком скверике напротив святой Марии, тесно прижимаясь друг к другу, и Китти читала вслух отрывки, которые, по ее словам, должны были преобразить Люси и ввести ее в жизнь вечную.
