Филип Рот - Она была такая хорошая
Над бейсбольным полем разносились звуки оркестра, репетирующего перед субботней игрой. «Оркестр, внимание… Приготовились!» — доносилось до него; это м-р Валерио кричал в мегафон, и, честно говоря, ему не бывало никогда так хорошо, как в те моменты, когда он слышал родную мелодию:
Идем играть
За Ли-бер-ти,
Не в первый раз
Нам по-бе-дить… —
и смотрел, как первая команда (три года не знавшая поражений!), сцепив руки, сбивается в кучу, а второй состав пытается разбить ее, и Бобби Рокстроу — эдакий паучок, — поднявшись на цыпочки, командует: «И раз, и два…», а потом, когда мяч взлетал вверх, поднимал голову и видел бледную матовую луну в темнеющем небе над школой.
К этому вечернему часу, к этой неповторимой поре жизни, к Америке, где все это возможно, он испытывал такое пронизывающее и высокое чувство, для которого есть только одно название — любовь.
В ту осень одной из звезд футбольной команды был Джой Витстоун — Джой Башмак, стремительный полузащитник (сто ярдов он пробегал за 9,9) и величайший бомбардир в истории школы, а некоторые говорили, и в истории штата. С лета Джой встречался с кузиной Роя, Элли, и субботними вечерами, когда Рой с Джулианом разговаривали или потягивали пиво, он заходил за Элли и брал ее с собой на праздник в честь очередной победы команды Либерти-Сентра. Пока Принцесса Сауэрби, как называл ее Джулиан, решала, какое платье надеть, Джой присаживался к мужчинам. Сперва Рой просто не представлял, о чем с ним говорить. Он и раньше-то старался не иметь дела ни со школьными спортсменами, ни вообще с какой-нибудь постоянной компанией. В компании личность растворяется, а Рою это не по нутру, он слишком индивидуалист. Не одиночка, а индивидуалист — тут большущая разница.
Но Джой Витстоун оказался вовсе не таким, как воображал Рой. Можно было предположить, что при его внешности и славе он будет таким же самодовольным всезнайкой, как Дикий Билл Эллиот (который мог дальше всех плюнуть в проходе кинотеатра Уиннисоу, во всяком случае, так Рою рассказывали). Но Джой был почтителен и любезен с семейством Сауэрби, да и с Роем тоже. Мало-помалу Рой стал понимать, почему Джой тихо сидит в пальто и только кивает головой на его слова: оказывается, он не только не задирает нос, а попросту тушуется перед ним. Джой, может, и был величайшим нападающим в истории штата, ну, а он зато успел отбарабанить шестнадцать месяцев на Алеутских островах — дальше одно только Берингово море, а там уж сама Россия. И Джою это было прекрасно известно. В одну из таких суббот, увидев Элли, вприпрыжку спускавшуюся по ступенькам, Джой вскочил на ноги, и тут Рою стало ясно, что прославленный Джой Башмак, у которого, можно сказать, в кармане полдюжины университетских стипендий, был на поверку семнадцатилетним ребенком — таким же, как Элли. А Рою уже стукнуло двадцать, и он бывший джи-ай…
Очень скоро Рой стал слышать, как он изрекает что-нибудь вроде: «А они здорово заставили тебя побегать, Джой», или: «Как лодыжка Барта?», или: «Сильно повредили ребро малышу Гуарделло?» И теперь уже Элли приходилось терпеть, пока мужчины закончат обсуждать, надо ли Дорси перевести Сигерсона в первый состав, слишком ли легок Бобби Рокстроу для студенческой команды, пушечный у него удар или нет и стоит ли Дикому Биллу податься в команду Мичиганского университета, у которой репутация будь здоров, или в Канзас, где уж что-что, а он будет заниматься с тренером, любящим, как говорится, зафитилить мяч в воздух.
Посмотрев тренировку, Рой обычно мчался к воротам, чтобы подоспеть к тому моменту, когда Джой шагнет своим пятидесятым размером между стойками ворот.
— Как дела, Джой?
— А, привет, Рой.
— Ножки в порядке?
— Кажется, еще держат.
— Ну давай!
Разговор происходил в том же конце поля, где занимались чир-лидеры — дирижеры болельщиков. И после прощального: «До скорого, Рой». — «Пока, старик» — Рой застегивал куртку, поднимал воротник, откидывался на локти и, вытянув ноги через три ряда скамеек, торчал там еще несколько минут, и, улыбаясь, наблюдал, как чир-лидеры проходят свой ох какой важный репертуар.
— Все разом «ЛИ»…
— ЛИ, — насмешливо повторит Рой, не боясь, что его услышат.
— Все разом «ВЕР»…
Последние четыре школьных года Рой был тайно влюблен в Джинджер Донелли, ставшую главным чир-лидером еще в младших классах. Встречая ее в холле, он чувствовал, что у него выступает испарина на верхней губе — совсем как в классе, когда его вызывали отвечать, а он даже не слышал вопроса. Правда, они никогда и словом не перекинулись, и такого случая могло вообще не представиться. Но фигура у нее была — закачаешься, и, как тут ни крути, не заметить этого невозможно. По ночам он вспоминал, как она перегибалась назад, приводя в движение болельщиков Либерти-Сентра, и просто задыхался от возбуждения. Когда Джинджер касалась земли, а потом проходила колесом вдоль линии поля, все в ней играло, и тут каждый начинал вопить и поддерживать свою команду, а Рой боялся пошевелиться, чтобы никто не заметил, что с ним творится. И это было прямо до смеха ни к чему — ведь она не то, что другие. Все считали, что она ни с кем даже не целовалась, и потом Джинджер была католичкой, а они и обнять себя в кино не разрешают, пока не поженишься или, на худой конец, не обручишься. А может, это и сказки. Другим всего-то и надо было пообещать, что женишься сразу после школы, и, как говорится, они с ходу «раскладывались» в первое свидание.
Даже о Джинджер рассказывали разные истории. Почти все парни в Либерти-Сентре клялись, что она ни на шаг к себе не подпускает, а знакомые девушки говорили, будто она собирается стать монахиней. Но потом Маффлин — малый лет двадцати пяти, который все время крутился у школы, покуривая с малолетками, — рассказал, что его дружки из Уиннисоу говорили, будто на какой-то вечеринке за рекой — когда Джинджер училась еще в младших классах и не была такой задавакой — она обслужила всю футбольную команду Уиннисоу. А все было шито-крыто, потому что замешанный в этом деле католический священник пригрозил тюрьмой за изнасилование, если кто-то из них пикнет или расколется.
Типично маффлинская история. Кое-кто из ребят ей поверил, но только не Рой.
А вообще говоря, ему больше нравились девушки посерьезней и поспокойней, вроде Бэв Коллисон, которая считалась за ним весь выпускной год, а теперь училась на первом курсе Миннесотского университета, куда Рой, как ему казалось, на худой конец, может, еще и надумает пойти, если ничего другого не подвернется. В отличие от других девушек Бэв не проводила жизнь в борьбе за популярность, она предоставляла выпендриваться тем, кто это любит, не секретничала, не разводила хихоньки да хахоньки и не висела целыми вечерами на телефоне. Она хорошо училась, после школы работала в библиотеке, и у нее еще оставалось время для кучи разных дел (она состояла в Испанском клубе и в Клубе горожан и помогала принимать объявления в местной газете «Либерти Белл»)…Да, она твердо стояла на земле (даже его родители вынуждены были признать, что Бэв молодчина), и Рой по-настоящему ее уважал. Без всякого. Из-за этого уважения он в общем-то и никогда не пытался, что называется, сбить ее с правильной дорожки.
И все же дальше, чем с ней, он ни с кем не заходил. Сперва они по часу целовались у нее в прихожей (все время оставаясь в пальто). Потом как-то в субботу, когда они вернулись со школьного вечера, Бэв пустила его в гостиную. На этот раз она сняла пальто, а Рою не разрешила — ему и так уходить буквально через две минуты: ведь спальня родителей прямо над их головой — и пусть Рой тут же перестанет подталкивать ее к дивану. Прошло много недель, прежде чем он убедил ее разрешить ему снять пальто: ведь сидеть в помещении одетым вредно для здоровья; но даже когда Рой однажды ухитрился наполовину вылезти из рукавов, не прекращая обниматься, чтобы Бэв ничего не заметила, она не сдалась. А как-то вечером, после особенно нудной и долгой возни, она вдруг разрыдалась. Первой мыслью Роя было уйти, пока мистер Коллисон не сошел вниз, но вместо этого он принялся гладить ее по спине и говорить, что ничего, в сущности, не случилось, что он ужасно виноват, он так не хотел… И тут Бэв стала затихать и спросила: «Правда?» И хотя Рой не совсем понимал, о чем речь, он сказал: «Конечно же. Никогда», и с тех пор, к его удивлению, Бэв разрешала ему класть руку, куда он захочет, но только выше пояса и поверх платья. За этим последовал мрачный месяц, когда они с Бэв едва-едва не поссорились напрочь. Рой оправдывался, извинялся, и все без толку, пока, отбиваясь в какой-то очередной раз, Бэв (нечаянно, как она уверяла его потом с полными слез глазами) не запустила ногти ему в руку, да так глубоко, что выступила кровь. Она почувствовала себя до того виноватой, что позволила ему залезть под блузку, хотя и поверх рубашки. Это так разожгло Роя, что Бэв пришлось прошептать: «Рой! Родители рядом… Перестань пыхтеть!» Потом в один из вечеров они совсем тихо включили радио в темной гостиной и поймали передачу «Звезды эстрады у вас дома». Передавали музыку из фильма «Ярмарка в нашем штате», который недавно снова пускали в Уиннисоу. Это был «их фильм» и «Может быть, это весна» — «их песня» (здесь Рою удалось убедить Бэв согласиться). Даже мать Роя и та сказала, что он чем-то похож на Дика Хеймса — «правда, меньше всего в те моменты, — прокомментировала Бэв, — когда пытается петь, как он». На середине «Эта ночь создана для песен» Бэв откинулась на диван, закрыла глаза, а руки заложила за голову. Он лихорадочно думал, действительно ли она клонит к тому, решился рискнуть и просунул руку прямо ей под рубашку. К несчастью, с непривычки и от возбуждения он зацепил ремешком часов петлю на ее лучшем свитере. Когда Бэв заметила это, ее чуть не хватил удар, и им пришлось прерваться, пока она срочно поднимала петлю; а то еще мать заметит и потребует объяснений. Произошло это за неделю до окончания школы — в темной, как ночь, гостиной он коснулся ее груди. Совсем голой. И тут же она уехала в гости к своей замужней сестре, а его призвали в армию.
