Марк Хелприн - Солдат великой войны
— И что же вы видели? — спросила Аттилия.
— Господи, я видел ранее лето. Деревья окутались зеленью. На ветвях и на земле распускались бутоны, и там, где я не видел зеленого, его заменяло желтое и синее. Яркие цвета, утонченные формы. Лето, каким я его себе представлял, наступило раньше и победило зиму. До войны, если я видел что-то столь же удивительное и прекрасное, как увиденное из окна поезда в тот день… но достаточно. Никогда больше. Впервые я смотрел на победу с позиции поражения, и из-за того, что победа не была моей, отстранившись от нее, я чувствовал ее еще сильнее. Я говорю о победе Господа, победе продолжения жизни. Она ничего мне не приносила, никак не влияла на мое благосостояние. Я печалился, находясь вне ее, но при этом радовался и никогда не испытывал большего удовлетворения: пусть от меня мало что осталось, мир наполняла жизнь. И эти ощущения испытывал не только я. Тысяча людей ехала в том поезде семь часов, и за все это время никто не произнес ни единого слова. Где вы служили? — спросил Алессандро Артуро.
Тот чуть склонил голову и моргнул. Потом снова поднял.
— Оружейником в Тренто.
— Тогда вы знаете, как вам повезло, что вы вернулись домой к сыну.
Артуро правой рукой обнял Рафаэлло за шею и привлек к себе.
— Разумеется, знаю. Он был совсем маленьким, когда я уходил, и я думал, что, возможно, он вырастет без меня.
— Папа! Папа! — смущенно заверещал Рафаэлло, когда Артуро его поцеловал.
— Почему вы не ушли в церковь? — спросил Артуро. — С такими чувствами люди и приходят к Богу, не молодые мальчишки, которые зазубривают по книгам то, что человек не может выучить, пока ему не искалечат судьбу.
— У меня не тот характер. Я отлично знаю, что не смогу вернуться к тому, чем занимался до войны, по крайней мере пока, и уж точно не послушником.
— А чем вы занимались до войны?
— Готовился стать ученым. Писал эссе о музыке и живописи. Потому что хотел слушать музыку и смотреть картины и потому что приходилось зарабатывать на жизнь. Это была мука. По молодости я подходил к искусству энергично и радостно. Теперь я могу писать взвешенные эссе. Причина тому — война, хотя в самой войне нет ничего эстетического. Жизни, которые сводятся вместе, чтобы сосуществовать в мире и согласии, резко обрываются. Персонажи не появляются вновь по законам мирной эстетики, потому что их убивают. Равновесие между мужчинами и женщинами рушится. Время лишается своей полноты. Покоя не существует. Недостаток эстетики усиливает крайности, и они описывают войну неправильно, восхваляя или ее, или ее ужасы, тогда как на самом деле она где-то между чистым ужасом и чистой славой, с толикой обоих. Теперь я могу писать взвешенные эссе, но не пишу, потому что не хочется.
— Вы помощник садовника.
— Да. Много разных дел потребовало моего внимания после возвращения в Рим, но все сводится к тому, что у меня нет денег. За исключением маленьких радостей, которые достаются без них, я живу как монах. Работаю в полудюжине садов на Джаниколо, включая и прилегающий к дому, в котором я вырос. Мой отец продал сад людям, которые жили в соседнем доме. Моя сестра думала, что я погиб, и пока я был в плену в Австрии, продала дом и уехала в Америку. Все можно обратить вспять. Люди, которые купили дом, потом выкупили и сад. Теперь дом и сад — одно целое, и трое детей растут там, словно все это принадлежит им. Когда-то там рос я и был счастлив. Работая, я вновь вижу моего отца, мать и сестру. Прежние садовники исчезли, и никто не знает, что в свое время я жил здесь. Мне надо проявлять осторожность, чтобы не показывать себя собственником, но иногда я говорю новым хозяевам с уверенностью, которую они не могут понять, где что росло или стояло, хотя теперь ничего этого нет. Мне повезло, у меня осталось то, что я люблю. Пусть сад уже не мой, он все равно прекрасен, я многое помню. Видеть, как всходы появляются из земли, стволы сосен, их кроны на фоне синего неба, видеть детей, которые растут в доме, думая, что он принадлежит им… все это приносит мне глубокое удовлетворение.
— Так будет всегда? — спросил Артуро.
— Нет. Для меня даже то место не всегда будет зеленым, но сейчас это все, что мне надо. Я доволен.
— Вы женитесь, и у вас будут дети, — улыбнулась ему Аттилия. — Вот увидите. Все переменится. Время принесет вам то, чего вам захочется даже больше, чем сада.
* * *Вскоре после встречи на берегу Алессандро и семья Момильяно оказались за одним столом в ресторане отеля. Случилось это в один из осенних дней, когда лето возвращается почти целиком, только яркости света не хватает. В такие дни свет напоминает глубокого старика, который пытается молодиться, да возраст дает о себе знать. День выдался жарким, но свет убывал.
Если свет таял, то море, наоборот, прибавляло в великолепии. Летом волны громко объявляли о прибытии к берегу, а сейчас, при жарком воздухе и осеннем свете, притихли, накатывали, шепча едва слышно.
Алессандро опустил ложку в тарелку с куриным бульоном и гофрированными моллюсками, почти такими же золотистыми, как свет за окнами.
— Хороший бульон, — заметил он. — Тут его не пересаливают. Причина, почему люди пересаливают куриный бульон, в том, чтобы не возникало желание съесть его много. Очень уж он калорийный.
— А как насчет хлеба с маслом? — спросил Артуро. — Вы намазываете масло на хлеб?
— Нет — после девятьсот пятнадцатого года.
— Когда ушли в армию? Нам чуть ли не каждый день давали масло.
— Нам давали топленый свиной жир, поэтому я привык есть хлеб без всего.
На веранде стоял чугунный столик с граммофоном, его нижняя часть была из красного дерева, диск сверкал никелем, труба в форме цветка отливала слоновой костью, черным деревом, янтарем. За обедом юноша лет шестнадцати-семнадцати, считавший неподобающим для себя есть с семьей, вышел на веранду и раз за разом ставил Седьмую симфонию Бетховена.
Звук слабостью соответствовал умирающему свету. Алессандро думал об этом сходстве, о способности слабости превращаться в силу, когда услышал мерзкий скрежет. На иглу надавили, и она буквально резала пластинку.
Алессандро поднялся из-за стола, Артуро за ним. На веранде юноша, глаза которого блестели от слез, смотрел на шестерых местных хулиганов, которые стояли у ограждения и лестницы, готовые удрать, но при этом сжимая палки, то есть в зависимости от ситуации могли перейти в наступление. Увидев, что на веранду вышли только двое, да еще Артуро держал в руке салфетку, шестерка вошла на веранду.
Увидев это, Алессандро понял, что сейчас последует сложный ритуал из слов, жестов и маскировки страха, результатом чего станет отступление или их с Артуро, или шестерых парней, а ему совершенно не хотелось принимать участие в такой игре.
— Кто это сделал? — спросил он. И при звуке его голоса они принялись постукивать палками по ладоням.
— В Италии не слушают немецкую музыку. — Они были похожи друг на друга как две капли воды, на лицах читалось сожаление, что они пропустили войну, и теперь они намеревались отыгрываться на всех, кто попадется под руку.
— Не слушают, значит? А почему? — поинтересовался Алессандро. Артуро засмеялся.
— Потому что австрийцы убивают итальянцев! — с театральной напыщенностью заявил один из шестерки.
— А что ты об этом знаешь? — спросил Алессандро. — Помимо того, что итальянцы слушают итальянскую музыку и итальянцы убивают итальянцев, в чем ты сейчас убедишься.
— Точно, — крикнул Артуро. А потом Алессандро и Артуро бросились на парней, которые встали полукругом, подняв палки и кулаки. Некоторые попытались пустить в ход ноги, и первые десять секунд никто не дышал.
Алессандро ударили по поднятой руке, в ухо, по голове. Парень, который стукнул его, ожидал, что Алессандро отступит, но тот схватил его за плечи, потом врезал головой, словно молотом по наковальне, ему в лицо.
Трое набросились на Артуро, пинали в ребра, били по голове палками, но он поднял руки, отбился, бросился на одного из нападавших, и пока другие пытались его остановить, схватил и впился зубами. Парень заорал с таким ужасом, что все шестеро перемахнули через ограду веранды, но Алессандро и Артуро тут же последовали за ними. Когда догоняли, били по шее, пинали под зад. Но вместо того чтобы убить, хотя могли бы, позволили убежать.
Алессандро чувствовал, как теплая кровь струйками течет по шее. Одежду порвали, ее забрызгала кровь, он прихрамывал. Артуро не сильно от него отличался.
Они стояли на песке, окруженные шумом волн и запахом моря, Артуро повернулся к Алессандро.
— Видишь, — он дышал тяжело и радостно. — Ты жив. В тебе есть жажда борьбы. И будет до самой твоей смерти.
— Но я не хочу бороться, — возразил Алессандро.
— Почему?
— Настоящая сила с теми, кто упокоился навечно, и я хочу присоединиться к ним.
