Марк Хелприн - Солдат великой войны
Ветер запутывал ленты на гондольерских детских шляпах, родители сзывали сыновей и дочерей. Потом далеко в море сверкнула молния, даже без грома, и берег охватила паника. Малышей хватали на руки, словно молнии змеились по песку. Зонты переворачивало. Полотенца уносило ветром.
На пляже работали худые мальчишки с огромными влажными глазами. В униформе они напоминали мартышек. Торопливо собирали шезлонги и зонты, бегом относили к отелю. Один из них, с большущими черными бровями, сросшимися над широким носом, подошел к Алессандро.
— Вам надо пойти в отель. Я должен забрать шезлонг.
Алессандро смотрел на надвигающуюся грозу.
— Синьор?
Алессандро нарочно тянул время, которое быстро убегало. Медленно повернулся к парнишке и широко раскрыл глаза, как бы вопрошая: «Что?»
Тот улыбнулся, продемонстрировав два ряда невероятно белых зубов.
— Синьор! — прокричал он и ткнул сжатым кулаком в сторону грозового фронта, надвигающегося на берег. — Вам надо пойти в отель, уже молнии сверкают!
И действительно, их далекие вспышки отражались в глазах Алессандро. Уголки его рта изогнулись в едва заметной улыбке. Тут перепуганный мальчишка бросился бежать по дюнам, обгоняя ливень. Укрылся на веранде отеля, где гости, в халатах и с корзинками, стояли за стеклом, наблюдая грозу. Убирая зонты и шезлонги вместе с другими мальчишками, он рассказал им об Алессандро, которому предстояло обратиться в пепел и быть унесенным ветром прямо к облакам.
На веранде все видели Алессандро: под проливным дождем он по-прежнему сидел в шезлонге. Его мокрые волосы ветер мотал из стороны в сторону.
Молнии цвета белого золота неуклюже танцевали над бурным морем, подсвечивая черные тучи, из которых вылетели, зигзагами били в воду под разными углами. Громовые раскаты следовали один за другим, придавливая волны и дребезжа оконными стеклами.
— Его убьет! — воскликнула женщина, на всякий случай стоявшая далеко от окон. — Что он делает?
— Он делает то же, что и мы, — ответил какой-то старик, — но только чуть больше. Он, похоже, просто забыл о безопасности.
— А может, никогда не помнил! — воскликнула женщина, которой, судя по голосу, такое безразличие к собственной жизни определенно не нравилось, и ушла с веранды.
«Нет, — подумал старик. — Это не врожденное, такую привычку надо выработать».
Молния ударила так близко от Алессандро, что казалось, вдавила его в шезлонг и погнула деревянные ножки. Ослепленный, он ждал, что следующий разряд освободит его от тьмы, потому что логика молний и их приближение к берегу напоминали логику нарастающего крещендо в музыке. Он не сомневался, что каждая следующая будет бить все ближе, гром будет нарастать, и в конце концов одна из них покончит с ним, к его глубочайшему удовлетворению.
Но не сложилось. Грозе не хватило силы воли обрушиться на берег, его не поразила молния, и сердце осталось целым и невредимым. Он остался в шезлонге под сильнейшим холодным ливнем, который затопил молнии и потом лил до сумерек. Эта стена воды — а не молнии — и заставила Алессандро вернуться в отель, сиявший электрическим светом, словно лайнер, теплой летней ночью идущий от горизонта.
* * *Как часто случается после сентябрьских гроз, погода установилась холодная и ясная. На берегу дети ходили в свитерах. Корабли неспешно проплывали вдали от берега, в ту и другую сторону, словно расчерчивали море диаграммами. Море так и не успокоилось, волнами накатывало на берег, поверхность шла рябью под свежим ветром, там и сям вскипали белые буруны, чтобы исчезнуть и появиться в другом месте.
Именно в таком море Алессандро и плавал каждый день. Только он решался заплывать на глубину, на него смотрели с восторгом и с презрением одновременно. Его это совершенно не трогало, потому что, миновав мелководье, он спокойно покачивался на высоких волнах, которые скрывали его от тех, кто наблюдал за ним с берега, и чувствовал себя счастливым. Чем дальше он уплывал от берега, тем спокойнее становился, и среди волн, которые никогда не касались берега и не били о борт корабля, мог лечь на спину и дрейфовать, глядя на огромные белые облака. Когда его относило еще дальше, он переворачивался и нырял с широко раскрытыми глазами. Уйдя на максимальную для себя глубину, расслаблялся, раскинув руки и ноги, позволял подводным течениям увлекать его в темно-изумрудную мглу, пока хватало воздуха. Потом, отчаянно работая руками и ногами, спешил на поверхность, прорывал серебряную крышу и в фонтане брызг вдыхал чистый воздух.
Возвращаться он любил под углом к берегу, выходя из воды далеко от того места, где входил, и к своему шезлонгу добирался уже обсохший и полностью владея собой. Привыкнув к весу своего тела и свету, раскрывал газету, откидывался на спинку шезлонга, сдавался, закрывал газету и погружался в полный сновидений сон.
— Я говорю тихо, поэтому, если вы спите, я вас не разбужу и просто уйду, но, если не спите, возможно, вы скажете мне, спите вы или нет, — сказал кто-то Алессандро, который лежал с закрытыми глазами, притворяясь, будто не слышит. — Знаете, у меня в кабинете теперь есть телефон. Когда я кому-то звоню или кто-то звонит мне, разговор начинается словами: «Я вас разбудил?» — даже в два часа дня. И даже если позвонить в четыре утра и спросить об этом, тебе ответят, нет, не разбудил. Почему люди стыдятся сна?
Я думаю, телефон надо выключать в полночь, в тот самый час, когда прекращают ходить автобусы, но, наверное, он очень удобен в чрезвычайных ситуациях. Должен, правда, признаться, я его не жалую. Не нравится мне то, что он творит с людьми. Если я звоню клиенту, его секретарша говорит: «Синьор Убальди на совещании». «И что?» — спрашиваю я. «Позвольте мне записать ваше имя», — отвечает она, на что я всегда говорю: «Ага! И мы проведем медовый месяц в Судане»[95]. Но они не понимают. Вот что делает с людьми телефон.
Алессандро открыл глаза и на продуваемом ветром пляже увидел перед собой человека средних лет в толстом белом халате. Седеющего, крепкого, смущенного, загоревшего. Красноватый оттенок кожи говорил о том, что крови в нем много и циркулирует она с большой скоростью. Он и говорил энергично, пребывая в непрерывном движении, напоминая турецкого борца, который не сможет жить, лишившись возможности практиковать свое мастерство. И при этом, точно так же, как цвет крови прикрывался темным загаром, чувствовалось, что он деликатный и замкнутый.
— Моя жена спрашивает, не согласитесь ли вы выпить с нами чего-нибудь прохладительного и съесть канапе. Мой сын всегда смотрит, как вы плаваете. Я говорил ему об опасности, и он считает вас героем.
— Вы очень любезны, — проговорил Алессандро. Но прежде, чем успел добавить, что не хочет пить и не голоден, борец воскликнул: «Magnifico![96]» — и был таков.
Сын оказался миниатюрной копией отца с большим количеством волос на голове и меньшим — на теле, жена — очаровательной дюймовочкой. Алессандро тут же захотелось притянуть ее к себе и расцеловать это прекрасное, крошечное личико. Макушкой она едва доставала ему до груди, а маленькими изящными ручками напоминал милую и наивную мышку из детских сказок. Тут же он понял, что борец идеальный муж для нее, преданный и нежный защитник. Он сразу догадался, что маленький мальчик особенный, сочетающий в себе качества крепкого, коренастого отца и изысканной матери, пусть даже в свои девять он и напоминает турецкого борца. Алессандро они приглянулись. Такие несовершенные и такие восхитительные, что просто не могли не понравиться, и он не жалел, что его потянуло к ним.
— Момильяно, Артуро, — представился борец очень формально, начав с фамилии.
— Джулиани, Алессандро, — поддержал его почин Алессандро и слегка поклонился.
— Моя жена Аттилия и сын Рафаэлло.
Алессандро подумал о Рафи, другом Рафаэлло с еврейской фамилией.
— Моего друга звали Рафаэлло, — сказал он мальчику. — Рафаэлло Фоа.
На лице борца отразилось удивление.
— Все знают Фоа. Кто его отец?
Алессандро ответил.
— Я его не помню. Чем он занимается?
— Он мясник, в Венеции.
— Я знаю Фоа только в Риме и во Флоренции. Они все бухгалтеры и раввины. А тот, кто был вашим другом, Рафаэлло, что он сейчас делает?
— Погиб на войне.
— Мои соболезнования. Надеюсь, он не мучился.
— Мучился и сильно.
— Вы в этом уверены? Сведения, полученные понаслышке, ненадежны, и не стоит всегда предполагать самое худшее.
— Я до сих пор чувствую его вес, — ответил Алессандро. — И его кровь.
Аттилия так посмотрела на Алессандро, что он почувствовал еще одну волну теплых чувств, усиленную еще и тем, что она — тут сомнений быть не могло — не считала себя привлекательной, возможно, из-за сходства с Дюймовочкой. Свою влюбленность Алессандро полагал знаком уважения к ее мужу, хотя мог только догадываться о мнении Артуро.
