Ларс Кристенсен - Посредник
Тетушка Карлик прошествовала дальше с туалетной бумагой в одной руке и тростью в другой, а я так и стоял, размышляя, чту мне со всем этим делать – с «Гран-при» в миноре, с дохлыми карпами и сожженными письмами, – какая мне от этого польза, от всего этого, от чего я никогда не избавлюсь, ведь, раз услышав, я уже не мог от этого избавиться, так какая же мне польза? Вдруг в один прекрасный день места в голове не останется, вдруг мозги заполнятся до отказа и наглухо запрут черепушку? Что тогда? Разве это не равнозначно смерти? Кстати, хуже всего – невозможность выбирать, что слушать, а что нет. Меня постоянно атаковали. Забивали мне мозги, а опустошить их я не мог. Стоило бы окружить себя защитным рвом. Самое время пойти в сад, собраться с мыслями. А там, ясное дело, в траве за ревеневой грядкой сидела Тетушка Масса, и выглядела она странновато. Походила не то на огромного рассеянного младенца в широком синем платье, не то на будду. Я рискнул подойти поближе. Обе руки у нее были красные. В крови? Тетушка Масса сама себя поранила? Грызла ногти? Может, ее покусали зловредные земляные осы? Я рискнул подойти еще ближе, прошептал:
– Тетушка Масса, это я.
Она наконец подняла голову, улыбнулась. Значит, поранилась не слишком сильно. На коленях у нее лежал красивый букет из высоких желтых цветов. Я тоже сел на траву.
– Руки, – сказал я. – Они у тебя красные.
– Заячья кровь!
– Прости?
– Заячья кровь! Растение такое. Зверобой. Попробуй. Разотри в пальцах!
Тетушка Масса дала мне один из цветков, которые, стало быть, называются зверобой, и я сделал, как она сказала, растер желтые лепестки, – в самом деле, пальцы медленно, но верно покраснели. Вот это уже интересно. Вправду интересно для меня. Желтый, переходящий в красный.
– А как отмыть?
– Само сойдет, Кристиан. Но это еще не все. Зверобой можно пить.
Так много Тетушка Масса не говорила за все пятнадцать лет, вместе взятых. Может, оттого и начала городить чепуху:
– Ведь Господь Бог вложил в это растение великую тайну, оно способно одолевать демонов и фантазии, которые доводят человека до отчаяния.
У нее даже чашка с собой была, до половины с водой. Она высыпала туда желтую пыльцу, размешала пальцем. И протянула чашку мне:
– Заячья кровь!
Одним глотком я осушил чашку.
Немного погодя жажда разыгралась еще сильнее, а у Тетушки Массы пить больше нечего. Я оставил ее, пошел к колодцу, сдвинул крышку, опустил вниз ведро, набрал воды и поднял его наверх. Когда я наклонился и хотел хлебнуть прямо из ведра, в воде опять завиднелось лицо, не то, что недавно, а другое, чужое, оно хихикало, насмехалось надо мной. Я попытался отогнать его, но как только думал, что шуганул его, оно опять возвращалось, едва вода успокаивалась. Выход один. Я засунул голову в ведро и выпил эту чужую физиономию.
Лестница еще стояла на прежнем месте. Я мигом вскарабкался наверх и уселся на крыше. Забавный. Что она имела в виду? Когда сказала, что я забавный. Это хорошо? Или она успела разглядеть мои вмятины? Мысли тяжелыми штабелями громоздились в голове. Ивер. Ружье. Хайди. Луна. Почтовое ведомство. Карпы. Заячья кровь. Стихи. «Женщины и наряды». «Женщины и наряды»! Я чуть не свалился с конька. Пожалуй, я загубил свою карьеру задолго до того, как она вообще началась. Я вправду послал стихи в журнал, на который подписываются домохозяйки? У меня перехватило дыхание. Чем больше народу вторгается в мой мир, тем теснее он становится. Не я ли сам все время твердил об этом? Скоро там не останется для меня места. Если б я мог хоть чуточку командовать этой историей, папа сломал бы ногу в среду, и, когда мама поехала в город навестить его, я бы остался один, ведь по средам Тетушки никогда не приезжали, только по субботам, а с другой стороны, мама, скорее всего, взяла бы меня с собой, тем более что мне не пришлось бы заниматься Тетушками, поскольку была среда, а они приезжали по субботам, но, если бы она не взяла меня с собой, весь дом был бы в моем распоряжении, и не только дом, но и весь мой мир, и Хайди могла бы прийти сюда – в смысле, в среду, а не в субботу. И что? Что тогда? Что бы я сделал? Как уже говорилось, я к такому не привык. Плохо умел общаться с людьми. Чувствовал себя не в своей тарелке. Боялся, что со мной им будет скучно. Был уверен, что им скучно со мной. По моей вине. Пожалуй, я бы все-таки поехал с мамой в город, то есть если бы папа сломал ногу в среду. Хотя, в сущности, все равно. Папа сломал ногу в субботу, и ничего тут не поделаешь. Так уж вышло. Дни идут за днями, как положено. В большинстве выходит так, как выходит, но не раньше, чем все произойдет, опять же как положено, поэтому возможности по-прежнему были открыты, как приотворенные двери в анфиладу комнат, где впереди ждал свет, масштабов которого я не знал, а позади – такой же огромный мрак, но с мраком я справился, верно? – он ведь уже позади. Из всех своих имен я выбрал Фундер, то есть Умник. Умник был влюблен.
10
Мама вернулась восьмичасовым паромом, а Тетушки отправились на нем восвояси, в коричневые городские квартиры, где вскоре тихонько умрут среди безделушек и стеарина, одна за другой, и заберут с собой все свое время, которое занимало в ожидавшей их вечности меньше доли секунды. Я махал им вслед рукой, пока они уже не могли меня видеть, да и сами исчезли из виду. Тогда мы с мамой пошли домой. Мама выглядела усталой и говорила мало.
– «Женщины и наряды» вышли?
Мама остановилась и с изумлением посмотрела на меня:
– «Женщины и наряды»? Почему ты спрашиваешь?
Я пожал плечами:
– Просто так. Забудь.
– Тебе не кажется, что было бы вполне естественно сперва спросить, как там папа?
– Ну да. Как папа?
– Неплохо, с учетом ситуации. Перелом сложный, так что ему придется побыть в больнице.
Мама пошла дальше. Я догнал ее:
– А когда выходят «Женщины и наряды»?
– Прекрати этот дурацкий разговор про «Женщин и наряды»! Что с тобой такое?
– По вторникам, верно?
– Видимо, Тетушки на сей раз впрямь довели тебя до умопомешательства.
Остаток пути мы не проронили ни слова. Обычно мама, съездив в город, непременно что-нибудь с собой привозила – шоколадку, лимонад, так сказать городские подарки, – но не сегодня: наверно, считала, что я уже слишком взрослый. Я так не считал. Я устроился на балконе, а она прошлась по дому и участку, прибирая за Тетушками, то бишь расставляя все на прежние места. Вечер выдался теплый, синий, как ракушка. Мама пришла на балкон, накинув на плечи зеленый плед. В руках она держала «Моби Дика».
– Откуда это?
– От Ивера Малта.
– Ты взял почитать?
– Получил в подарок.
– Что-то много он тебе дарит, Ивер этот. Рыболовные жестянки. Блесны. Книги.
– Ну и что? Какое это имеет значение?
Мама остановилась, положила книгу на стол:
– Будь осторожен с подарками, Кристиан. Особенно с теми, какие получаешь сам.
– Почему?
– В конце концов тебе тоже придется сделать ему подарок.
– Какой же?
– Вот видишь! Какой же?
– Может, башмаки?
Мама села и вздохнула так, как до сих пор не вздыхала никогда. И сказала кое-что странное. До сих пор слово в слово помню эту жалобу, масштаб которой мне был неведом, своего рода рефрен:
– Нет, я уж и не знаю.
Она произнесла это совсем просто, ни к кому не обращаясь, глядя на меня, «нет, я уж и не знаю», будто все ее мысли и все знания сосредоточились в этом тихом отрицании или оговорке; что для этого имеется название, я узнал позднее, когда сам заразился таким состоянием. Это сплин, обитающий в селезенке – длинном плоском органе, вырабатывающем армии кровяных телец.
– Чего ты не знаешь, мама?
Она вздрогнула, будто ее внезапно пробрал озноб, а может, просто хотела что-то с себя стряхнуть.
– Не тревожься обо мне. Я такая глупая.
Она вручила мне конверт с моим именем. Я едва узнал папин почерк, обычно твердый, уверенный, теперь же квадратные буквы покосились, клонились к точке, а ровные штрихи колебались, словно, когда он писал, руки дрожали или, может, при падении он повредил и руку. Какие же будут постройки, если он станет чертить дрожащей рукой? Тоже шаткие? Я пошел к себе, вскрыл конверт там. Внутри лежали пятидесятикроновая купюра и записка. Привет, разбойник, хорошенько присматривай за мамой нынешним летом и используй хотя бы часть денег на ленту для машинки. На обороте карандашный набросок: со строительных лесов падает мужчина, обеими руками придерживая шляпу. Внизу подпись: Извините, эта дорога ведет на Луну?
11
На другой день я, собравшись с духом, двинулся на Стрелку, к вдове Гулликсен, Хозяйке Телефона, чтобы позвонить в журнал «Женщины и наряды». Надо их остановить, пока номер не ушел в печать. Но уже по дороге я опять струхнул. Поступок-то рискованный и необдуманный. Если позвоню оттуда, и Господь Бог, и каждый встречный-поперечный, а вдобавок еще десяток людей узнают, в чем дело, еще прежде, чем трубка ляжет на рычаг. В последнюю минуту я повернул и двинул к Сигналу. День нынче явно не мой. Потому что в Яме стояла вдова Гулликсен собственной персоной, с клетчатой сумкой на колесиках, полной картошки, сельтерской и сплетен.
