Ларс Кристенсен - Посредник
Я отцепил крючок, и Тетушка Соффен спустила меня на землю.
После кофе с пирожными мы ее потеряли. И никак не могли отыскать. Тетушка Соффен пропала с концами. Где мы только не искали! Может, она провалилась в дырку нужника? Лежала бездыханная на дне колодца? Спряталась в рододендроне в надежде найти там немножко пыли, которую надо истребить? Заблудилась? Но при той скорости, с какой обычно передвигалась Соффен, она вряд ли могла уйти очень уж далеко. Будет что рассказать маме. Трех оставшихся Тетушек пробрала дрожь, вроде как вспышка недомогания. Мы внимательно осмотрели сад – тщетно. Зажгли в полумраке фонарики, обыскали все вдоль забора – опять-таки тщетно. Звали – тоже без толку. Она ведь глухая. Разве нет? Я заглянул под лестницей в большую бельевую корзину, где хватило бы места по меньшей мере нескольким Соффен. Но ее и там не оказалось, только старая ветровка, три подушки, передник, моль и пачка комиксов, которые давно пора выбросить: «Дикий Запад», «Даффи», «Утенок Дональд» и «Классики в картинках». В десять часов мы прекратили поиски. Оставались лишь Армия спасения да Красный Крест. Тетушка Эмилия впала в суеверие и заговорила о том, что бе́ды боятся одиночества. Не приходят по одной. Слишком они трусливы. Сперва твой папа, а теперь наша Соффен. Берегитесь! Господь нынче вечером коварен!
– Выходи, Соффен!
В конце концов нашел ее я. Она просто сидела в моей комнате за письменным столом, скрюченная, как скобка. Мне бы следовало рассердиться, ведь непосвященным доступ сюда строго воспрещен, но я не смог. Кто может рассердиться на Тетушку Соффен? Только не я.
– Вот ты где, оказывается, – сказал я.
– Как видишь, Кристиан. Здесь, наверху, такая чудесная тишина.
– Мы тебя искали.
– И совершенно напрасно. Я же здесь.
Я удивился. Что-то тут не так. Мозги у меня вроде как забуксовали. Я шагнул ближе:
– Тетушка Соффен!
– Да? В чем дело?
– По-моему, ты забыла слуховой рожок.
– Из-за этого вовсе незачем кричать!
Она с улыбкой обернулась ко мне.
– Я ни словечка не скажу, – прошептал я.
– Сядь, Кристиан.
Я сел на кровать. Тетушка Соффен. Кривым морщинистым пальцем она указала на лист, вставленный в машинку:
– Что это?
– Заголовок стихотворения, которое я напишу.
– Так я и думала.
– Я не особенно продвинулся.
– У тебя времени полно, Кристиан.
– Вовсе нет. Времени у меня в обрез. Через шестнадцать дней они прилунятся.
– У тебя вся жизнь впереди, Фундер, Умник. Не беспокойся о том, что у других нет времени. Посмотри на меня. Времени у меня сколько угодно.
Я толком не понял, утешение ли это, но все равно было замечательно разговаривать с Тетушкой Соффен без слухового рожка. Скрюченный палец наставился в мою сторону и почему-то напомнил мне мою ногу. Вздумай я указать на кого-нибудь правой ногой, у меня как следует не получится.
– Осенью ты идешь в гимназию, – сказала она.
– Верно.
– Какую линию ты выбрал? Полагаю, латинскую?
– Латинской линии, по-моему, больше не существует, тетушка Соффен. Иначе бы я, конечно, выбрал ее.
– Тогда у тебя только один вариант, Кристиан. Французская! Решено.
– Французская? Почему?
– Почему? Господи, мальчик! Тебе наверняка нужен слуховой рожок.
– Да ладно. Что я на сей раз прослушал?
– Французский – родной язык поэзии. Бодлер. Рембо. Де Голль. И все прочие как их там.
– По-моему, де Голль – президент. И генерал.
Тетушка Соффен покачала головой и встала. Мне пришлось немного ей помочь. Стоя она была ниже, чем сидя.
– Я политикой не интересуюсь. Да и ты тоже. Пирожные еще остались, Умник?
Да, я любил этих Тетушек и твердо верил, что они вообще не рождались. Они просто-напросто ненастоящие. Сошли с небес уже как готовые Тетушки. Если астронавты сумеют прилуниться, то, очень может быть, обнаружат там родное гнездо Тетушек.
Но они утомляли. Завладевали тобой, владели тобой, пока находились здесь. И воскресным утром я измученный сидел на балконе, с биноклем и стаканом молока, меж тем как Тетушки поднимали флаг, сокрушаясь насчет облезлого флагштока, а в особенности насчет неряшливого и ленивого бездельника, который пальцем не пошевелил, чтобы помочь четырем беспомощным Тетушкам, – то бишь насчет меня. Тут я услыхал шаги и воспрянул духом. Мама сменит меня. Я могу сдать пост. Но это была не мама. Я посмотрел в бинокль – подружка Лисбет, Хайди. Она закрыла за собой калитку и пошла по узкой дорожке. Я прибавил увеличения. На ней были шорты в обтяжку, с бахромой, наверняка она сама обрезала джинсы. Я даже видел пупок, потому что белая футболка у нее была совсем коротенькая. Я слегка обалдел. Что она здесь делает? Конечно, надо бы выйти ей навстречу, но я словно прилип к стулу. Зато Тетушки побросали все, что держали в руках, то бишь флаг, и внезапно очутились подле меня. Точь-в-точь как шмели, только гудели куда громче.
– Кто это, Кристиан? Кто?
– Девчонка.
– Это мы и сами видим. Может, туги на ухо, но пока не ослепли! Как ее зовут?
– Хайди, – буркнул я.
– Откуда она?
– Подружка дочери помощника судьи.
Хайди приближалась. Совершенно непринужденно она шагнула прямо в мой мир, будто имела на это полное право. Я вконец растерялся. Тетушка Соффен наставила на меня слуховой рожок:
– Мы за вами присмотрим. Чтоб ты знал!
Тетушки скрылись в гостиной, словно бы просочились сквозь дверь. Бесплотные создания. Чистый дух и длинные цветастые платья. Хайди остановилась у лестницы.
– Привет, – сказала она.
Я притворился, будто заметил ее только сейчас. И сделал вид, что понятия не имею, кто она такая. Многовато усилий для одного раза.
– В чем дело?
– Я тебе мешаю?
– Мешаешь? Да нет. Ты ведь подружка Лисбет? Верно?
– Она сказала, ты живешь здесь.
– Да, в смысле, летом. А где она?
– Под домашним арестом.
– Стало быть, здесь ее нет.
– А карпы в пруду есть?
– Не-а. Зато есть шмели в рододендроне.
Хайди засмеялась, поднялась на балкон, села. Некоторое время мы молчали.
– Между прочим, меня зовут Хайди, – сказала она.
– Умник, – сказал я.
– Классное имя.
– Ты так полагаешь? «Хайди» тоже звучит неплохо, жаловаться не на что.
– Ты тут один?
– С шестьюдесятью двумя тетушками. Но они сейчас невидимы.
Хайди опять засмеялась. Значит, я вполне остроумен. Приятно, что я ее рассмешил.
– Шпионишь? – спросила она.
– Я?
Она кивнула на бинокль. Теперь засмеялся я:
– Изучаю шмелей. Их тоже шестьдесят две штуки. По одному на каждую тетку.
– Может, посмотрим в него на Луну, когда они сядут? – сказала Хайди.
Она сказала «мы». Мы двое. Намечала план, в котором участвовал и я. Я не ослышался. Она принимала меня в расчет. Быстро у нее получается. Ошеломительно и пугающе. Мой мир уже не только мой.
– Само собой. Бинокль отличный. Далеко видно.
– Вы с Ивером друзья?
Я бы предпочел, чтобы она об этом не спрашивала. Вопрос встревожил меня. При чем тут Ивер Малт? Ни при чем. А она даже имя его знает. Ивер. Мне не хотелось, чтобы он или любой другой вообще был тут при чем.
– С чего ты взяла?
– Лисбет все время о нем говорит.
– Что же она говорит? В смысле, про Ивера?
– Что он всегда ходит босиком. И плохо пахнет.
– Во всяком случае, летом.
Хайди взяла бинокль, посмотрела в него на меня. Сперва я попробовал улыбнуться, но рот не слушался, и я постарался равнодушно наморщить лоб и подпереть голову рукой. Наверняка выглядел как бобр, у которого болят зубы. Она опять положила бинокль на стол и смотрела прямо перед собой невооруженным глазом. Глаза были карие, ясные и чуть печальные, вполне в моем вкусе. Я прекрасно мог представить себя слегка печальным вместе с ней, в ее мире, в нашем мире.
– Ты пишешь? – спросила она.
Она заметила это по мне? Сразу заметила мои вмятины? Я пожал плечами, по-прежнему совершенно безразличный ко всему и вся, именно таким мне хотелось быть – безразличным, невозмутимым, и я ничуть не возражал против ее вопроса, ведь тогда мог не говорить этого сам.
– При случае.
– А что пишешь? Стихи?
– Большей частью стихи. Сейчас.
– О чем же?
– В частности, о Луне. Сейчас, я имею в виду.
Я вдруг подумал, что мы сидим и выпытываем друг у друга, будто на допросе, хотя вопросы задавала больше Хайди и оба мы были невиновны, по крайней мере я, пока не доказано обратное. У меня в мозгу мелькнула фраза, услышанная то ли в кино, то ли в криминальных новостях: Ты имеешь право молчать. Но мне вовсе не хотелось молчать. И, как уже сказано, очень даже хорошо, что больше спрашивала она, лишь бы не об Ивере, потому что мне нравилось сидеть вот так и говорить о писательстве, а тем самым как бы констатировать факт, что я поэт, не только в собственных глазах, но и в глазах других, по меньшей мере одного, а именно Хайди, и по большому счету так оно и получалось. Я прямо-таки наслаждался.
