Анатолий Иванов - Жизнь на грешной земле (сборник)
Петр Ильич качнулся в кресле. Но ему показалось, что не он качнулся, а вещи, находящиеся в комнате, вдруг сдвинулись со своих мест и поплыли куда-то.
Потом, придя в себя, долго сидел, смотрел в одну точку.
Через несколько минут Борька уснул, уткнувшись в плечо Скороходову. Петр Ильич еще посидел, затем осторожно встал, прошел в спальню, положил сына в кроватку. Борька неожиданно проснулся и пролепетал:
— Спатиньки хочу…
Слово «спатиньки» Борька, очевидно, перенял у старушки Потаповой. Именно так: «Спатиньки ляжем сейчас, спатиньки…» приговаривала она, помогая Петру Ильичу укладывать Борьку в постель в те вечера, когда Веры Николаевны не было дома. А не было дома ее довольно часто, чуть ли не каждый день.
Скороходов поправил одеяло, хотел было выйти из спальни, как Борька опять открыл глаза:
— А бабуся не поцелует меня сегодня?
— Нет, сынок, она ушла… Нет ее дома, — неумело соврал Пëтр Ильич. — Ты спи, Боренька.
— Ага, знаю. Она говорила, что за вареньем в магазин пойдет. А то мы все съели сегодня за обедом — я, дедушка и бабуся, — сообщил Борька.
Он несколько секунд помолчал, перевернулся на бок, совсем как взрослый подложил ладошки под голову и спросил:
— А бабушки всегда лучше, чем мамы?
Скороходов не знал, что ответить на такой вопрос. Да Борька и не требовал ответа. Он смотрел в сторону, на синеющие окна, редко и медленно моргая. Петру Ильичу показалось, что в голубеньких глазах сына появилось выражение задумчивости, совсем не свойственное его возрасту.
Может быть, Борька и в самом деле пытался решить что-то в своем детском, только-только начавшем проясняться уме. Но это ему было еще не под силу. Он моргал все медленнее и медленнее, пока крепкий сон окончательно не сомкнул ему веки.
«А ведь он, пожалуй… через неделю и не вспомнит про мать», — подумал Скороходов, и на минуту ему стало легче. Но только на минуту.
В тот же вечер к нему зашел старик Потапов.
— Не переживай, Петр Ильич, — говорил старый бухгалтер, стараясь вложить в слова как можно больше теплоты и участия. Скороходов заметил это и усмехнулся. Впрочем, он был рад, что Потапов зашел: вдвоем все-таки легче.
— По всему видать, к лучшему это, — продолжал бухгалтер. — Сынишка вот только… Да он все равно без матери жил…
— Что? A-а… Да, да…
— Знаешь, Петр Ильич, сухой сук вовремя отрубить — дерево лучше растет. У тебя, видать, с мясом рубанули. Ну, ничего, заживет. Не почувствуешь даже, где рубили…
«Нет, никогда, видимо, не заживет эта рана, Иван Васильевич», — мучительно думал весь вечер Скороходов, шагая из угла в угол…
Разлившаяся весенней порой река рано или поздно входит в свои берега. Постепенно пришел в себя и Скороходов. Мысли о Вере Николаевне стали появляться все реже, причем теперь, вспомнив что-нибудь из их совместной жизни, он только удивлялся, как удивляются, обнаружив вдруг давно пропавшую и ненужную уже вещь. Было немножко грустно — и все.
Бухгалтер Потапов по-прежнему каждый вечер заходил к Скороходову. Они много курили и вели разговор о сложности человеческих отношений. К своему удивлению, Скороходов иногда отмечал, что у него появилась склонность к философским рассуждениям.
— Знаешь, Иван Васильевич, о чем я часто думаю в одиночестве? — спросил как-то Скороходов. Бухгалтер поднял брови.
— Вот говоришь, сухой сук вовремя отрубить — дерево лучше расти будет. Но если отрубят так, что дерево засохнет?
— Говори прямо, Петр Ильич.
— Мне кажется, у того дерева не только сухой сук, но и здоровые ветки обрубили, все листья ободрали, — продолжал Скороходов, не обращая внимания на замечание Потапова.
— Отрастут, — коротко ответил старый бухгалтер.
— Нет, Иван Васильевич, потерянного мне никто уж не вернет.
— Потерянного? А ты, Петр Ильич, — прости уж дотошного старичонку, — ты знаешь, что потерял?
— То есть как, «знаешь ли»? — удивленно переспросил Скороходов. — Жену, разумеется, и… мать для ребенка.
— Жену!.. Это уж как следствие, если можно так выразиться. А раньше?
— Раньше? Да, да, помню, ты говорил тогда на берегу речки что-то про умение сохранить чужую любовь. Чужую… Не знаю. Я делал для нее все… Впрочем, рассуждения о подобных вещах мне всегда были не под силу.
Помедлив, Скороходов повторил:
— Я знаю сейчас одно: потерянного мне никто не вернет.
— Кто ж тебе вернет его? Сам потерял, сам и возвращай.
— То есть ты, Иван Васильевич, по-прежнему считаешь во всем виноватым только меня?
Бухгалтер достал из коробки новую папиросу, долго мял ее пальцами. Потом задумчиво произнес:
— Не во всем. Но вина твоя большая, Петр Ильич.
— Не понимаю, в чем, — сознался Скороходов. — Объясни, пожалуйста.
— Но стоит, Петр Ильич. Когда сам переваришь все до конца, поймешь — так будет лучше.
Потапов ушел, а Скороходов долго еще сидел, не шевелясь, отвалившись на спинку дивана, ворошил в памяти старое.
— В чем же моя вина, в чем? — мучительно думал он. Но ответа не находил.
На это, видимо, требовалось еще время.
_____
Макарыч
Дед Харлампий Макарыч очень стар. Пожалуй, никто в деревне не скажет, сколько ему лет. Даже старожилы, помнящие времена организации колхозов, говорят, что и тогда Макарыч был уже совсем седой.
Сколько ему лет — не знает и сам Харлампий Макарыч. И когда однажды счетовод колхоза, выписывая какую-то справку, спросил старика о возрасте, он ответил:
— О-хо-хо, сынок! Года-то как вода… Течет и течет меж бережков — поди-ка узнай, сколько протекло.
Счетовод написал в справке восемьдесят пять лет. С тех пор и считают, что Харлампию Макарычу идет девятый десяток.
Никто, в том числе и старожилы, не помнят, чтобы его когда-нибудь называли по имени и отчеству. Многие и не знали имени старика. Его называли просто Макарычем. К этому настолько привыкли, что если бы кто-нибудь назвал его по имени и отчеству, то колхозники не сразу бы и поняли, о ком идет речь.
Дед Макарыч живет со своей внучкой — остроглазой Маринкой — в небольшом мазаном домишке, совсем утонувшем в зарослях рябины и черемухи. Маринку он всегда зовет Маней, а когда рассердится — Марьей. Впрочем, сердится Макарыч редко. Разве вот только когда она долго засидится вечером над книгами или куда-нибудь задевает его бамбуковое удилище.
— Марья! — громко кричит тогда дед. — Опять удило куда-то затыркала, якорь тебя… Сколько раз говорил: — ставь в сенцы.
— Да оно там и стоит, в уголку, разве не видишь? — спокойно отвечала Маринка.
