Джонатан Франзен - Безгрешность
Слышно было, как Анабел принимает душ. В гостиной сесть было некуда, поэтому я пошел в спальню и сел на кровать. Небо за окном почернело и казалось твердым, как склон, по которому можно подняться. На тумбочке все книги были о самопомощи и духовном самосовершенствовании; несколько лет назад Анабел высмеяла бы сами эти названия. Мне было ее страшно жаль.
Из ванной она вышла голая, обмотав волосы полотенцем.
– Душ тут отличный, – сказала она. – Советую тебе тоже.
– Приму вечером дома.
– Ты что, боишься меня? Я не собираюсь запирать тебя в ванной. – Она подошла ко мне близко, волосы на ее лобке доминировали в моем поле зрения. – Если я тебе нравлюсь, иди прими душ.
Она не нравилась мне, больше не нравилась, но я еще не придумал способа сказать ей об этом.
– У нас есть что-нибудь для контрацепции после того, как ты порезала презервативы?
– Прими душ, тогда скажу.
Гром ударил, казалось, прямо над домом.
– Ты сказала, хочешь что-то мне показать. Я вошел только за этим.
– Ты же видишь: дождь, гроза.
– Погибнуть от молнии кажется мне сейчас не худшим вариантом.
– Что ж, выбор за тобой, – сказала она. – Душ – или смерть от молнии.
Середина была исключена – середина, представлявшая собой реальность. Я принял душ под раскаты грома и вышел из ванной одетый. Анабел сидела на кровати, скрестив ноги, в своем старом японском шелковом халате, который она намеренно, с душераздирающе явной целью соблазнения, привела в беспорядок; одна грудь была почти оголена. Рядом лежала обувная коробка.
– Гляди, кого я нашла, – сказала она.
Она открыла коробку и вынула Леонарда. Последний раз я видел его пять или шесть лет назад. На яблони за окном свергались потоки ливня.
– Поздоровайся же с ним, – сказала Анабел, любовно улыбаясь мне.
– Привет.
Она взяла бычка и посмотрела ему в глаза.
– Хочешь поздороваться с Томом?
Я не то что говорить – дышать не мог.
Анабел нахмурилась, мягко упрекая Леонарда.
– Почему ты не здороваешься? – Она взглянула на меня. – Почему он молчит?
– Не знаю.
– Леонард, скажи что-нибудь.
– Он больше не разговаривает.
– Он, должно быть, сердится, что ты теперь не с нами. Мне кажется, он хочет, чтобы ты вернулся. – Она погладила бычка. – Прошу, скажи мне что-нибудь.
Не говорите мне о ненависти, если вы не состояли в браке. Только любовь, только годы сопереживания, отождествления, сочувствия могут так глубоко укоренить в твоем сердце другое существо, что от ненависти к нему избавиться совершенно невозможно; особенно если больше всего ненавидишь в этом существе его уязвимость перед тем, что ты делаешь. Любовь упорствует, и вместе с ней упорствует ненависть. Даже ненавидеть свое собственное сердце – не помогает. Не думаю, что когда-нибудь ненавидел ее сильней, чем сейчас – чем за то, что подвергла себя позору моего отказа говорить голосом Леонарда.
– Завтра встречаюсь с твоим отцом, – сказал я.
– Это не голос Леонарда, – промолвила она испуганно.
– Нет. Это мой голос. Убери эту игрушку.
Она отставила бычка в сторону. Потом опять взяла. Потом опять поставила. Ужасно было видеть ее страх и нерешительность. Или, может быть, ужасна была моя власть над ней.
– Я не хочу ничего об этом знать, – сказала она. – Избавь меня, пожалуйста.
Я хотел вообще-то ее избавить, но слишком сейчас ее ненавидел.
– Он принесет мне чек, – сказал я.
Она со стоном упала на кровать, как будто я ее ударил.
– Почему ты так поступаешь со мной?
– На крупную сумму, – сказал я.
– Замолчи! Замолчи ради бога! Я стараюсь тебе угодить, а ты плюешь мне в лицо!
– Он дает мне деньги, чтобы я начал издавать журнал.
Она опять села – теперь глаза у нее сверкали.
– Ты козел, – проговорила она. – Вот ты кто. Козел! Всегда был и всегда будешь!
Я думал, нет ничего хуже, чем видеть, как она уязвлена и посрамлена мной. Но за эту вспышку ненависти я возненавидел ее еще сильней. Я сказал:
– У человека, которому двенадцать лет дают это понять, терпение может и кончиться.
– Тебе не только “дают понять”, ты и есть козел. Да, Том. Гребаный сраный козел-журналюга. Сломал мне жизнь, а теперь плюешь мне в лицо, плюешь.
– Мне казалось, плевки в лицо – это по твоей части.
К ее чести, чувство справедливости в ней еще оставалось. Она умерила тон:
– Да, ты прав. Я была молодая, а он испортил нашу свадьбу, но ты прав: был плевок. – Она покачала головой. – А теперь ты заставляешь меня за него расплачиваться. Вы оба. Теперь вы, мужчины, в меня плюете, потому что я оказалась слабая. Всегда была. И сейчас слабая. Неудачница. Но человек, в которого я плюнула, имеет все, а ты плюешь в человека, у которого не осталось ничего. Разница.
– Разница прежде всего в том, что я ни в кого не плюю на самом деле, – заметил я холодно.
– Мне очень плохо, Том. Как ты можешь так со мной?
– Я стараюсь добиться, чтобы ты больше мне не звонила. Вот, кажется, все, перестала – но нет, телефон звонит, сволочь такая.
– Что ж, наконец ты, кажется, добился. Взять у него деньги – верный способ. Я думаю, ты больше никогда ничего от меня не услышишь. Было одно в моей жизни, чего ты не извратил, не украл, не разрушил. Теперь у меня ноль. Я совершенно одна с пустыми руками. Браво, отлично сработано.
– Я тебя ненавижу, – сказал я. – Ненавижу еще сильней, чем люблю. А это, знаешь ли, немало.
Ее лицо покраснело, она жалобно заплакала, как маленькая девочка, и моя ненависть уже ничего не значила, я не мог вынести, что она так несчастна. Я сел на кровать и обнял ее. Дождь прекратился, осталась сине-серая завеса туч, почти зимняя на вид. Держа ее в объятиях, чувствуя подступающую скуку, я думал о зиме. О зиме моей жизни без Анабел.
Словно уловив это, она начала меня целовать. Мы всегда полагались на боль как на усилитель последующего наслаждения, и сейчас мы, казалось, достигли предела душевной боли, какую могли причинить. Когда она легла на спину и распахнула халат, я посмотрел на ее груди и моя ненависть к их красоте была такова, что стиснул сосок и резко крутанул.
Она вскрикнула и ударила меня по лицу. Я был садистически возбужден и почти не отдавал себе в этом отчета. Она ударила меня еще раз, по уху, и негодующе посмотрела на меня.
– Ну дай же, дай сдачи, чего ты?
– Нет, – сказал я. – Я тебя трахну в задницу.
– Ну, этого не будет.
Я никогда не говорил с ней так яростно. Путь феминистского брака мы прошли до конца.
– Ты испортила презервативы, – сказал я. – Что мне остается?
– Сделай мне ребенка. Чтобы у меня было нечто.
– Нетушки.
– Мне кажется, сегодня это возможно. У меня есть чутье на такие вещи.
