Джонатан Франзен - Безгрешность
– Абсолютно рутинная проверка, – добавил он.
– Не вижу ничего рутинного, – возразил я.
– Вы посещали Техас в последнее время?
– Кто вы такой, простите?
– Я работаю на Дэвида Лэрда. Меня особенно интересуют две последние недели августа. Самое лучшее для вас, если вы сможете мне доказать, что не появлялись в Техасе в этот период.
– Если вы не возражаете, я позвоню прямо сейчас Дэвиду.
– Ваша бывшая жена исчезла, – сказал Демарс. – Ее отец получил от нее письмо, которое выглядит подлинным. Но мы не знаем, при каких обстоятельствах оно было отправлено, и ничего личного, но вы ее бывший. Естественно, к вам есть вопросы.
– Я ее не видел с конца мая.
– Нам легче будет обоим, если вы подкрепите это документально.
– Довольно трудно доказывать, что ты чего-то не делал.
– Постарайтесь.
Мне нечего было скрывать, и я дал ему все квитанции и выписку об операциях с кредитной картой. Увидев, что август у меня богато документирован – я был, как и половина остальных журналистов Америки, в Милуоки, освещал для “Эсквайра” дело Джеффри Дамера[97], – он умерил свой нахрап и показал мне копии конверта с маркой и рукописного послания, которое в нем лежало:
Дэвиду Лэрду. Я тебе уже не дочь. Вестей от меня ты больше не получишь. Я для тебя мертва. Не ищи меня. Все равно не найдешь. Анабел.
– Штемпель хьюстонский, – сказал Демарс. – Настоятельно прошу вас сообщить, кого она знает в Хьюстоне.
– Никого.
– Вы уверены?
– Да.
– Я вам объясню, почему я задействован. Дэвид говорит, что не видел ее более десяти лет. Он уже для нее мертв – ну так зачем это письмо? Зачем сейчас? И что она делает в Хьюстоне? Я рассчитывал, что вы прольете некий свет.
– У нас недавно был тяжелый развод.
– Насколько тяжелый? С рукоприкладством? С запретительным судебным приказом?
– Нет-нет. Просто эмоционально болезненный.
Демарс кивнул.
– Итак, просто обычный развод. Она хочет начать новую жизнь, начать с чистого листа и все такое прочее. Но письмо я трактую так: она боится, что подумают, будто кто-то ее убил. Другой причины его написать я не вижу. Мол, не лезьте на стенку, на самом деле я жива. Но почему могли такое подумать? Понимаете меня?
Анабел была так непрактична и такая отшельница, что я с трудом представлял себе ее в Хьюстоне. Но что-то в ней явно переменилось: она не звонила четыре месяца.
– Мы знаем, что двадцать второго июля она была в Нью-Йорке, – продолжил Демарс. – Сняла со своего банковского счета пять тысяч долларов наличными. В тот же день оставила в здании, где живет ее подруга Сюзан, ключи от дома – никакой записки, только ключи. Вы в тот день с ней в Нью-Йорке не виделись?
– У нас не было никаких контактов с мая.
– Вот что выходит: не отправь она это письмо, никто бы ее не искал. У меня не складывается впечатления, что она – сама общительность. Пока ее хватились бы, могли пройти годы.
– Мне кажется – не сочтите, что я много о себе воображаю, – что на самом деле это письмо адресовано мне.
– Как это понимать? Почему она просто вам не написала? Или она вам написала?
– Нет. Она пытается доказать, что способна разорвать со мной отношения полностью.
– Довольно экстравагантный способ это доказать.
– Она вообще склонна к крайностям. И возможно, она постаралась защитить меня на случай, если ее примутся искать с помощью таких людей, как вы.
– Вот-вот! – Демарс щелкнул пальцами. – Я надеялся, что вы это скажете, сам не хотел. Потому что с письмом у меня неясность. Болезненный развод, непримиримые противоречия – и вдруг она прилагает особые усилия к тому, чтобы вас защитить? Что-то не складывается. Для типичной разгневанной бывшей не было бы ничего слаще, чем заставить людей думать, что вы отправили ее на тот свет.
– Но не для Анабел. Для нее страшно важно быть морально безупречной.
– Ладно, давайте теперь о вас. Есть друзья в Техасе?
– Можно сказать, нет.
– Покажите мне адресную книжку и счета за телефон.
– Хорошо. Но вы сделаете для нее доброе дело, если перестанете ее искать.
– Не она мне платит.
Демарс хотел от меня большего – хотел контактной информации обо всех, кого Анабел когда-либо знала, – и я тревожился, не навлек ли на себя подозрения, отказавшись ее дать. Впрочем, в том, как он меня расспрашивал, был элемент осторожной разведки – разведки с зажатым носом. Судя по всему, он уже сделал вывод, что Анабел – трудная особа, у которой не все дома, и что вся эта история – семейная чепуховина, не более того. Он звонил мне потом пару раз для проформы – и все; я так и не знал, напал ли он на ее след. Я надеялся, желая ей лучшего, что не напал: я и вправду думаю, что ее письмо Дэвиду – это послание мне. Да, я покинул наш брак первым, но ей во что бы то ни стало надо было превзойти меня в радикальности ухода. Я ненавидел ее за ненависть, которая тут брезжила, но по-прежнему чувствовал себя виноватым, что бросил ее, и мысль о ее успехе в чем бы то ни было, пусть даже только в исчезновении, мою вину хоть ненамного, но облегчала. Я вырвался из нашего супружества на свободу, но моральная победа была за ней.
Дэвид после этого не давал мне о себе знать до 2002 года. Посредником на сей раз – за год до его смерти – стал юрист, написавший мне, что мне предлагается стать единственным управляющим доверительного фонда, который Дэвид учредил на имя Анабел. Я набрал номер, приведенный в письме, и выяснил, что за двенадцать лет ее так и не нашли, но Дэвид, несмотря на это, выделил ей четверть своего состояния, надеясь, что когда-нибудь она объявится и возьмет то, что ей причитается.
– Я не хочу быть управляющим, – сказал я.
– Не спешите, – возразил с приятным канзасским выговором юрист. – Послушайте сначала, какие вам предлагаются условия.
– Не трудитесь.
– Вы усложните мне жизнь, если не станете слушать, поэтому прошу вас. Фонд состоит исключительно из акций компании “Маккаскилл”. Семьдесят процентов неликвидны, остальные тридцать можно продавать – но можно и не продавать – по программе участия служащих в прибылях компании. Даже по балансовой стоимости у вас получается почти миллиард долларов. Средние дивиденды за пять лет – четыре и две десятых процента годовых, и компания заявляет о своем стремлении их повышать. Но даже если руководствоваться этой цифрой, у вас выходит в год примерно сорок два миллиона наличными в виде дивидендов. Доля управляющего – полтора процента. Так что мы имеем… секундочку… три четверти миллиона в год управляющему, а вскоре, весьма вероятно, дойдет и до миллиона. Поскольку часть акций нельзя реализовывать, а другую часть хоть и можно, но не обязательно, управляющему делать практически нечего. Не больше, чем обычному акционеру. Попросту говоря, мистер Аберант, вам предлагают миллион в год за красивые глаза.