Томас Пинчон - Радуга тяготения
Наконец все уложено в трюма, шимпы засыпают, музыканты просыпаются, хористки окружают Хафтунга и всячески его обзывают, щиплют за щеки. Отто пробирается вдоль борта, вытягивая швартовы, которые с берега отдают дети. Когда скинут последний, и огон его, застыв в полете, обрамляет слезою пейзаж выпотрошенного Свинемюнде, фрау Гнабх, ногами почуяв освобожденье от суши, берет с места в обычной своей манере, едва не потеряв одного шимпанзюка за кормовым подзором, а полдюжины красоток Хафтунга отправив кувыркаться приятным взору клубком ног, попок и грудей.
Встречные течения тянут суденышко, пока оно выходит из расширяющейся воронки Свине к морю. Не доходя до волнорезов, где море пенится в брешах от весенней подводной бомбардировки берегись, фрау Гнабх, не меняя выражения лица, закладывает штурвал, резко меняя галс, и полным ходом кидается встречным курсом прямо на паром из Сассница фъють отруливает в последний миг, гогоча над пассажирами, что отпрянули от борта, пялятся ей вслед.
— Матушка, прошу тебя, — Молчун Отто жалобно в иллюминатор рубки. В ответ добрая женщина пускается реветь кровожадную
МАТРОССКУЮ ПЕСНЮ Я — атаманша Балтийских морей, никто не ебет мне мозги,
А те, кто пробовал, ныне — на дне, голее, чем кости трески.
И вестовые мальки в черепах снуют и поют при этом:
«Не путайся с Юшкою Гнабх и ее весьма забубенным гешефтом!»
Ведь я протараню дредноут и шлюп, сплюнув, я потоплю.
В ад сотни душ одним махом отправить — вот чего я люблю.
Молился целый голландский клипер, ведомый летучим шефом:
«Не дай Бог сойтись с Юшкой Гнабх и ее весьма забубенным гешефтом!»
Допев сие, она крепче стискивает штурвал и поддает ходу. Теперь они скачут прямо к борту полузатонувшего торговца: черное вогнутое железо испятнано суриком, всякая заклепка в корке ржавой соли, всякая изрытая оспой пластина все ближе, наваливается… Женщина явно неуравновешенна. Ленитроп зажмуривается и цепляется за хористку. Из рубки улюлюканье — суденышко круто закладывает на левый борт, промахнувшись мимо столкновения, может, на пару-тройку слоев краски. Отто, которого застало врасплох в грезах о смерти, безудержно шатается, направляясь прямиком за борт.
— У нее такое чувство юмора, — отмечает он, минуя Ленитропа. Тот хватает его за свитер, а девушка хватает Ленитропа за фалды смокинга. — Как пустится во что-нибудь чуток незаконное, — минуту спустя Отто уже отдышался, — так увидите, что будет. Даже не знаю, что с нею делать.
— Бедняжечка, — улыбается девушка.
— Ой, — грит Отто.
Ленитроп оставляет их — всегда приятно видеть, как сходятся молодые люди, — и направляется к фон Гёллю и Нэрришу на кормовом подзоре. Фрау Гнабх порывисто сменила курс на норд-вест. И теперь они идут вдоль берега по исчерченной белым и пахнущей солью Балтике.
— Ну что. Так мы куда направляемся, парни? — хочет знать жовиальный Ленитроп.
Нэрриш уставился.
— Вот это — остров Узедом, — нежно поясняет фон Гёлль. — С одной стороны граничит с Балтийским морем. Кроме того, его ограничивают две реки. Названия их — Свине и Пене. Мы только что были на реке Свине. Мы были в Свинемюнде. Название «Свинемюнде» означает «устье реки Свине».
— Ладно, ладно.
— Мы направляемся вокруг острова Узедом к тому месту, что располагается в устье реки Пене.
— Погодите-ка, это, значит, будет называться… постойте… Пенемюнде, правильно?
— Очень хорошо.
— И? — Повисает пауза. — О. О, то самое Пенемюнде.
Нэрриш, как выясняется, раньше там работал. Склонен отчасти кручиниться при мысли, что сейчас Пенемюнде оккупировали русские.
— Там размещалось производство жидкого кислорода, на которое я и сам глаз положил, — Шпрингер тоже не очень доволен, — я хотел основать сеть — мы еще только подбираемся к тому, что в Фолькенроде, в прежнем «Институте Геринга».
— Под Нордхаузеном тоже куча этих ЖК-генераторов, — это Ленитроп старается принести пользу.
— Спасибо. Но там тоже русские, как вы помните. В том-то и загвоздка — если бы все это не было так противно Природе, я бы сказал, что они не ведают, чего хотят. Дороги на Восток днем и ночью запружены русскими грузовиками, набитыми матчастью. Трофеи всевозможны. Но пока никакой ясной схемы, кроме как свинчивай-и-пакуй-домой.
— Черти червивые, — Ленитроп давит умняка, — вы как думаете, они уже нашли этот «S-Gerät», а, мистер фон Гёлль?
— А, это мило, — сияет Скакун.
— Он из ОСС, — стонет Нэрриш, — говорю вам, его надо чпокнуть.
— «S-Gerät» нынче по £ 10000, половину вперед. Интересует?
— He-а. Но в Нордхаузене я слыхал, что он у вас уже есть.
— Неверно.
— Герхардт…
— Он чист, Клаус. — Такой взгляд Ленитропу уже доставался — от торговцев машинами, которые сигнализировали своим партнерам: у нас тут натуральный идиот, Леонард, не спугни его, пожалуйста, а? — Мы нарочно запустили эту дезу в Штеттине. Хотелось посмотреть, как отреагирует полковник Чичерин.
— Блядь. Опять этот? Он отреагирует, будьте надежны.
— Вот мы и едем в Пенемюнде это выяснить.
— Ох батюшки. — Ленитроп рассказывает об их стычке в Потсдаме, и что Лиха считала, будто Чичерина Ракетное железо волнует гораздо меньше, нежели плетение комплота против этого оберега Энциана. Если спекулянтам и интересно, виду они не подают.
Беседа смещается на эдакую вялую конспективную похвальбу знакомствами, в которой так любила на исходе дня плавать Ленитропова мама Наллина: Хелен Трент, Стелла Даллас, закулисная жена Мэри Нобль…
— Чичерин — непростой человек. Он как будто… считает Энциана… другой частью себя — черным вариантом того, что у Чичерина же внутри. И ему нужно это… ликвидировать.
НЭРРИШ: Вы считаете, может быть… какая-то политическая причина?
ФОН ГЁЛЛЬ (качая головой): Я даже не знаю, Клаус. С того происшествия в Средней Азии…
НЭРРИШ: Вы имеете в виду…
ФОН ГЁЛЛЬ: Да… Киргизский Свет. Знаете, а смешно — он никогда не хотел считаться империалистом…
НЭРРИШ: Никто из них не хочет. Но эта девушка…
ФОН ГЁЛЛЬ: Малютка Лиха Леттем. Которая думает, что она ведьма.
НЭРРИШ: Но вы и впрямь полагаете, будто она намерена осуществить этот… этот свой план, найти Чичерина?
ФОН ГЁЛЛЬ: Я полагаю… намерены… Они…
НЭРРИШ: Но, Герхардт, она же влюблена в него…
ФОН ГЁЛЛЬ: А он за ней не ухаживал, правда?
НЭРРИШ: Не может быть, что вы намекаете на…
— Слушайте, — лепечет Ленитроп, — что вообще за чертовню вы несете, ребята?
— Паранойя, — укоризненно рявкает Шпрингер (как рявкает публика, если ее оторвать от любимой игры). — Вам не понять.
— Прошу прощенья, мне надо сблевнуть, — классика красного словца среди двоечников из школ шарма, вроде нашего Любезного Ленитропа, и на суше — довольно передовая метода, но только не тут, где Балтика исключает всякую невозможность морской болезни. Шимпы занимаются своим блёвом, сгрудившись под брезентом. Ленитроп вливается в горстку жалких музыкантов и хористок у лееров. Его обучают тонкостям: как не травить против ветра и соразмерять выбросы с тем, когда судно качнет бортом к морю, — фрау Гнабх изъявила надежду, что корабль ей никто не заблюет, с той остекленелой улыбочкой, что возникает у доктора Мабузе, особенно в удачный денек. Фрау теперь слышно из рубки — она ревет свою матросскую песню. — Öööööö, — изрекает Ленитроп за борт.
И вот так их весьма забубенный гешефт куролесит себе вдоль побережья Узедома под дымчатым летним небосводом. На берегу парой мягких ступеней вздымаются зеленые холмы: выше — кряж, густо поросший сосняком и дубравами. Курортные городишки с белыми пляжами и покинутыми причалами разворачиваются по траверзу ревматически медленно. То и дело виднеются вроде бы военные посудины, вероятно — русские патрульные торпедные катера, мертво лежат на воде. Никто не бросит вызов фрау. Солнце то спрячется, то выглянет, и палубы на жесткий миг вспыхивают желтизной вокруг любой тени. Поздний час, когда все тени отброшены вдоль одного азимута, ост-норд-ост, по которому из Пенемюнде в море всегда запускались испытательные ракеты. Точное время по часам, менявшееся весь год, известно как Ракетный Полдень… и звук, что в сей миг должен заполнить собою воздух для верных, сравнится лишь с полуденной сиреной, в которую верит весь город… и кишки резонируют, отверделые каменно…
Еще ничего не видно, а уже чувствуется. Даже если обвиснешь на планшире, щекой прижавшись к просмоленному кранцу, даже со слезами на глазах и океанской зыбью в желудке. Даже нагим и выжженным, каким это место по весне оставили Рокоссовский и его Белорусский фронт. Это лицо. На картах оно — череп или разъеденный профиль, смотрит на юго-запад: заболоченное озерцо вместо глазницы, полостью рта и носа выкушен вход в Пене, под самой электростанцией… рисунок чуток смахивает на карикатуры Вильгельма Буша — некий старый дурень, чтобы шкодливым пацанам было над кем изгаляться. Отсасывать у него из канистр хлебный спирт, царапать огромные неприличности по его площадкам свежезалитого цемента или даже посреди ночи прокрадываться и запускать ракету…
