Томас Пинчон - Радуга тяготения
Лиха так и говорила: на замусоренном сталью променаде, попинывает камушки, поглядывает на воду, а глаза меж тем просеивают пляж, не выглянут ли где случайно часики или золотая оправа, поджидает, кто бы ни появился, — Наш Человек. Лет 50, глаза тусклые и нейтрально-окрашенные, волосы на висках густы и зачесаны назад.
Ленитроп светит пластикового коня. Der Springer улыбается и кланяется.
— Герхардт фон Гёлль к вашим услугам. — Они жмут друг другу руки, хотя Ленитропу ладонь неприятным манером покалывает.
Чайки кричат, на штранде плющатся волны.
— Э-э, — грит Ленитроп, — меня иногда слух подводит, вам придется… вы сказали Герхардт фон как? — Скумбрийное небо уже похоже не так на муар, как на шахматную доску. — Кажется, у нас есть общий знакомый. — Ая, Маргерита Эрдман. Вчера вечером ее видал. Да-с…
— Она числится в мертвых. — Он берет Ленитропа под руку, и все они идут прогуливаться по променаду.
— Н-ну, вы числитесь в кинорежиссерах.
— То же самое, — подкуривая всем американские сигареты. — Те же проблемы контроля. Только интенсивнее. Бывает музыкальный слух, для коего неблагозвучность — высшая форма созвучия. Слышали про Антона Веберна? Очень грустно.
— Это была ошибка. Он невиновен.
— Ха. Еще как невиновен. Но ошибки — часть схемы, все на своем месте. Видно же, как все на месте, ja? различаешь схемы, приспосабливаешься к ритмам, настает день — и та больше не актер, но свободен, встал по другую сторону камеры. Без всяких драматических вызовов в дирекцию — просто однажды просыпаешься и понимаешь, что Королева, Офицер и Король суть лишь великолепные калеки, а пешки, даже доходящие до последней горизонтали, обречены ползать в двух измерениях, и никакой Туре не вознестись и не опуститься — нет: полет был дарован лишь Скакуну!
— Точно, Шпрингер, — грит Отто.
Из сугроба порушенных гостиничных фасадов выбредает четверка русских рядовых, хохочут на весь променад, переваливают через парапет к воде, а там останавливаются и пускают блинчики, пинают волны, друг другу поют. Не слишком-то освобожденный город — Свинемюнде. Ленитроп просвещает фон Гёлля насчет Маргерита, стараясь не вдаваться в личное. Но тревога за Бьянку, должно быть, отчасти просвечивает. Фон Гёлль похлопывает его по руке, добрый дядюшка.
— Будет вам. Я бы не стал волноваться. Бьянка — умненькое дитя, а мать ее — едва ли богиня-разрушительница.
— Ну вы утешили, Шпрингер.
По пляжу шелестит Балтика, беспокойная, вермахтово-серая. Фон Гёлль приподымает невидимую тирольку перед старушками в черном, что парами вышли погреться на солнышке. Отто гоняет чаек, тянет руки, словно душитель в немом кино, но мимо птицы вечно промахивается. Вскоре к ним присоединяется попутчик: бугорчатый нос, сутулые плечи, недельные рыжеседые баки и мешковатая кожаная шинель, но без штанов. Его зовут Нэрриш — тот же Клаус Нэрриш, спец по аэродинамике, которого Хорст Ахтфаден сдал шварцкоммандос, он самый. За шею он несет неощипанную дохлую индейку. Пока они прокладывают путь среди больших и малых глыб Свинемюнде и весенней битвы за него, из руин показываются горожане, постепенно прибиваются к сухопутному флангу фон Гёлля и с этой мертвой птицы не сводят глаз. Шпрингер сует руку под белый пиджак, вынимает американский армейский.45-й и эдак неназойливо демонстрирует проверку действия. Адепты быстренько редеют наполовину.
— Сегодня они голоднее, — замечает Нэрриш.
— Истинная правда, — подтверждает Шпрингер, — но сегодня их и меньше.
— Ничего себе, — взбредает на ум Ленитропу, — паскудство какое вы говорите.
Шпрингер жмет плечами:
— Будьте сострадательны. Но не фантазируйте на их счет. Презирайте меня, облагораживайте их, но помните — мы определяем друг друга. Как элита, так и недоходяги — все мы движемся сквозь космический замысел тьмы и света, и, со всем должным смиреньем, я — из тех немногих, кто способен постичь его in toto[299]. Следовательно, молодой человек, прикидывайте честно, на чьей стороне вам желательно оказаться. Пока они страдают в вековечных тенях, тут… всегда —
СВЕТЛЫЕ ДНИ (ФОКС ТРОТ) …светлые дни для черного рын-ка
Сияют, как желтый-металл!
От юж-ных морей до небес, ных, Балтик
Деньги — моторчик и главный болтик,
Светят маячком, ценники торчком
В каждом декольте Бог да-ал —
В зеленой или а-лой, всякой шлюхе ша-лой
Замысел Творца немал…
И-и солнечный Денек-на черном-черном ры(и)нке
Сияет, как желтый мета-аалл!
Вступают Нэрриш и Отто, песня поется на три голоса, а праздные и голодные свинемюндцы глядят на них белолице, будто терпеливый домашний скот. Однако тела их лишь подразумеваются: проволочные вешалки для довоенных костюмов и платьев, слишком древние, слишком вылощенные грязью, ходом лет.
Уйдя с променада, они останавливаются на перекрестке, через который марширует подразделение русской пехоты и кавалеристов.
— Ух понаехали, — отмечает Отто. — А где цирк?
— Дальше по берегу, детка, — грит Нэрриш.
— А что по берегу дальше, — интересуется Ленитроп.
— Осторожней, — предупреждает Нэрриш, — он шпион.
— Не зовите меня «деткой», — огрызается Отто.
— Хер там шпион, — грит Ленитроп.
— С ним все нормально, — Шпрингер похлопывает всех по плечам, он у нас Герр Гемютлих, — про него уже давно разговоры ходят. Он даже не вооружен. — Ленитропу: — Можете поехать с нами дальше по берегу. Вам, наверное, будет интересно. — Но Ленитроп не тупица. Подмечает, как странно теперь поглядывают на него все, включая Шпрингера.
В груз, отправляемый дальше вдоль берега, входят шестерка хористок в перышках и блестках под старыми драповыми пальто, чтоб не занимали места в чемоданах, аккомпанирующий оркестрик на разных стадиях алкогольного ступора, многомного ящиков водки и труппа гастролирующих шимпанзе. Навигацки-пиратская матушка Отто загнала одного шимпа в рубку, где они пустились во все тяжкие: фрау фирменно ругается, обезьяна то и дело пытается отхлестать ее по мордасам вялой банановой шкуркой. Импресарио-язвенник Г. М. Б. Хафтунг старается привлечь внимание Отто. Импресарио знаменит способностью взывать не к тому, к кому надо.
— Там же Вольфганг! Он ее убьет! — Вольфганг — его самый ценный шимпанзюк, слегка неуравновешен, сносно изображает Гитлера, но объем внимания у него — м-да.
— Ну, — неопределенно, — с Матушкой нужно поосторожней.
В обрамлении ромбовидной таблетки люка гораздо лучше видно, сколь обширно эта старуха повидала свет: она гнется к самому этому Вольфгангу, мурлычет, широченная улыбка — зубастей не бывает, курлычет ему:
— Deine Mutter…[300]
— Скажи-ка, она же никогда раньше этих тварей не видела, — Ленитроп оборачивается к Отто и застает юношу врасплох — физиономия, скажем так, дружелюбного смертоубийцы, — правда?..
— Ах, просто фантастика. Она инстинктивно знает — как именно оскорбить кого угодно. Без разницы, животное, растение — однажды я видел, как она оскорбила камень.
— Да брось…
— Честно! Ja. Огромнейший кууус фелзитовой породы — в прошлом году у датского побережья, так она критиковала его, — совсем уже на грани такого безрадостного смеха, коего все мы сторонимся, — его кристаллическую структуру, двадцать минут. Невероятно.
Хористки уже раскурочили ящик с водкой. Приглаживая волосы, что растут на макушке лишь в память о былом, Хафтунг несется на них наорать. Мальчики и девочки всех возрастов, обтёрханные и худосочные, тащатся по сходням, грузят. Под светлым небом на рангоуте и антеннах качаются шимпанзе, над ними скользят и пялятся чайки. Подымается ветер, скоро там и сям в гавани замелькают барашки. У каждой детки — тюк или ящик, все разных форм, цветов и размеров. Шпрингер стоит рядом, агатовые глаза экипированы пенсне, проверяет по реестру у себя в книжице зеленого сафьяна, улитки в чесночном соусе, один гросс… три ящика коньяка… теннисные мячи, две дюжины… одна «Виктрола»… фильм, «Счастливчик Пьер впадает в неистовство», три яуфа… бинокли, шестьдесят… часы наручные… и. s. w., крыжик на каждого ребенка.
Наконец все уложено в трюма, шимпы засыпают, музыканты просыпаются, хористки окружают Хафтунга и всячески его обзывают, щиплют за щеки. Отто пробирается вдоль борта, вытягивая швартовы, которые с берега отдают дети. Когда скинут последний, и огон его, застыв в полете, обрамляет слезою пейзаж выпотрошенного Свинемюнде, фрау Гнабх, ногами почуяв освобожденье от суши, берет с места в обычной своей манере, едва не потеряв одного шимпанзюка за кормовым подзором, а полдюжины красоток Хафтунга отправив кувыркаться приятным взору клубком ног, попок и грудей.
